The lust (СИ)

— Тот сукин сын свой язык у тебя во рту полоскал, а ты, блядь, с радостью подставлялся. Забыл, кто твой хозяин? Забыл, в чьих руках твое никчемное существование? — шипит Чонгук и, нагнувшись, больно кусает в губы. Мин шепчет проклятия, откидывает голову и продолжает сжимать зубы.

— Открой рот, иначе я тебя на сухую выебу, не буди во мне дьявола, — угрожает Чонгук и тянет голову парня за волосы вниз.

Будто этот дьявол когда-то спал. Юнги больно до искр перед глазами, он не сдерживает стон полный отчаянья и сдается. Чонгук грубо толкается в рот, и Юнги неловко обхватывает губами полувозбужденный орган. Наконец-то, старший расслабляет ремень, и Юнги может нормально дышать.

— Сука, — вырывается у Чонгука, стоит Мину надавить зубами на плоть. — Хочешь, чтобы я тебе зубы выбил? Тогда только сосать будешь? — Чонгук фиксирует голову брата и глубже толкается.

Его даже угроза получить новый укус не пугает. Он вообще будто ничего не боится. Да и Юнги больше не укусит. Перспектива потерять зубы не радует. Мин расслабляет горло и пропускает член глубже, чувствует, как он увеличивается в размерах и снова проводит языком по головке.

Чонгук представлял его губы на своем члене и не раз. Но все равно реальность ахуеннее воображения. Чон расслабляется, водит ладонью по чужим волосам, глубже толкается и кайфует каждый раз, как член проходит по штанге на языке, задевающей чувствительную плоть. Заставляет парня высунуть язык и нарочно ведет головкой по штанге. Юнги, неумело сосущий его член, - картина на миллион. Он, будто, прирожденная блядь с этой напускной невинностью, заглатывает чуть ли не до конца, давится, размазывает слюну и смазку и снова послушно сосет. Чонгук жалеет, что он не присел, а стоит, потому что это настолько ахуенно, что ноги не держат. Чон сам насаживает голову парня на свой член, буквально трахает его в рот и игнорирует отблески той ненависти, которую ловит в чужих глазах.

— Хорошая сучка, — Чон гладит парня по волосам и толкается за щеку.

Юнги давится членом Чонгука и его нелюбовью. Он вообще не думает о том, что сейчас творит его рот, мыслями Юнги не здесь, он там, внутри себя, заперся в клетку и воет раненным зверем, оплакивает свою никому не нужную любовь и разбитое вдребезги сердце. Он ему всего себя, а Чонгук не просто ничего взамен — а унижение. Дал надежду, которую сам же стер в порошок. Дал почувствовать себя любимым, позволил поверить в лучшее, и сам же этими же руками поставил на колени и втрахивает в него горькую правду грубыми толчками, раздирая глотку.

Знай свое место. Не рыпайся. Чего это ты решил, что особенный. Что король обратил на тебя внимание. Ты пешка, игрушка, звереныш, и то не любимый. Расценил чужую похоть, как любовь, вот и сиди давись ею, задыхайся от разрывающихся легких и выплевывай свои внутренности.

Каждый толчок Чонгука будто впихивает в Юнги его нелюбовь, будто показывает ему собственную никчемность и глупость. И Мин это принимает, засыпает землей место, где только что хоронил любовь, утрамбовывает бледными пальцами и уже почти не воет. Старший делает еще пару резких толчков, обхватив руками голову парня и насаживает его до упора. Юнги чувствует струи теплой спермы, выстреливающей прямо в глотку, и стоит Чонгуку отодвинуться, сплевывает все, что успел не проглотить, на пол.

Чонгук криво усмехается, застегивает брюки и, оставив сгорбившегося на полу парня, идет к бару. Юнги тянется дрожащими руками к шее, пытается снять ремень, но пальцы застывают в воздухе, услышав откуда-то из-за спины ядовитое:

— Я не разрешал его снимать. Я закажу тебе красивый ошейник, — Чонгук идет к дивану и садится, делает пару глотков, в блаженстве прикрывает глаза и продолжает. — Он будет усыпан дорогими камнями, думаю, даже подобрать что-то под цвет твоих волос. Ты никогда его не снимешь. — Юнги и так знает, что не снимет, не посмеет. — Иначе с ним же тебя закопаю, — подтверждает Чон. — А теперь ползи ко мне, — Чонгук хлопает ладонью по бедру и хищно скалится.

— Я любил тебя, — шепчет одними губами Мин, но Чонгук прекрасно слышит, бокал замирает в воздухе, так и не поднесенный к губам. — Я любил тебя, — уже громче и четче, смотря в глаза, говорит Юнги, и столько в этих глазах боли, что Чонгуку не по себе. Ставит бокал на столик и молчит. — Всю жизнь ненавидел, — продолжает Юнги, Чонгук не перебивает. — Зачем ты не дал мне так и продолжать ненавидеть, зачем заставил полюбить и вернул на исходную точку сейчас. Если бы двадцать минут назад ты поставил бы на колени того Юнги, которого выслал в Японию, я смог бы, я бы перетерпел, но ты поставил на колени того, кто тебя полюбил. Тебя, чудовище, не ставящее ни во что других, тебя, вот так вот легко ломающего людей. Никто никогда тебя не полюбит, никто никогда, — словно в бреду шепчет Мин, но взгляда не отрывает. — И я уже тоже. Это и есть мое самое большое тебе пожелание. И оно сбудется, — треснуто улыбается Мин и все-таки сдергивает с себя ненавистный ремень.