The lust (СИ)

— Я устал. Устал просить тебя, устал ждать, что ты образумишься, что это была просто угроза, и ты вытащишь его оттуда. Я устал делать все, что ты хочешь, быть тем, кем ты хочешь, я так и делал всю жизнь. Хосок — моя единственная слабость, и сейчас он за нее платит, а не я. Я тоже хочу за решетку, хочу, чтобы ты избил меня, чтобы сломал мне что-нибудь, да хоть убей уже, перестань мучить его! Он не один виноват. Так что у меня розовые волосы, давай, врежь мне! — сквозь слезы кричит на брата Чимин.

— Ты не в себе! Ты мне спасибо скажешь еще. Это сейчас ты думаешь, что твоя жизнь в нем, что он смысл, но это не так! Это твое воображение и оно исчезнет, еще немного, и все пройдет. Хосок не твое будущее, а сейчас поднимись наверх и смой эту херню с головы! — с нотками стали в голосе говорит Чонгук.

— Нет. Не смою. Хосока тоже не сотру. Я люблю его, и что бы ты ни сделал — этого не изменить. Ты держишь меня взаперти и лишил связи с внешним миром, но это ничего не значит, потому что я живу у себя внутри, а там внутри у меня Хосок, и его не вырвать! И даже тебе этого не сделать! — пропитанным болью голосом говорит Чимин.

— Ты идиот, и ты меня задолбал уже со своими выкидонами! — Чонгук достает разрывающийся мобильный и, не глядя на него, швыряет на стол. — Пока не поумнеешь — за порог не выйдешь, а Хосока ты больше никогда не увидишь. Ты свою любовь еще не встретил, а встретишь, когда я решу, — зло шипит Чонгук.

— Также, как и ты Ирэн встретил, — горько усмехается Чимин. — Думаешь, я ничего не знаю? Думаешь, я идиот? Ты мне желаешь своей же жизни? Хочешь, чтобы и я так прожил, обманывая себя?

— Не борзей, — угрожающе произносит Чон.

— А то что, ударишь? Или вышлешь также, как и того, о ком ты думаешь, когда трахаешь свою долбанную Ирэн, — не успевает Чимин договорить, как получает кулаком по лицу. Чонгук выругивается сквозь зубы и, потирая костяшки, идет в гостиную.

Чимин утирает рукавом выступившую на губе кровь и идет к холодильнику за льдом. Замечает забытый братом мобильный, и ему хватает секунды, чтобы решиться. Чимин достает из кармана свой телефон без связи и судорожно ищет номер Юнги. В Нью-Йорке шесть утра, но Чимину плевать — это последний шанс. Юнги должен вернуться и должен помочь Хосоку. Чимин тут бессилен, а Юнги сможет. Мин не отвечает. Чимин нервно смотрит на дверь, брат может вспомнить о телефоне и вернуться в любой момент, и умоляет Юнги взять в трубку. Наконец-то, тишину нарушает сонный и хорошо знакомый голос. У Чимина времени мало, поэтому единственное, что он успевает сказать, слыша приближающиеся за дверью шаги — это то, что Хосок в тюрьме, и Юнги должен вернуться срочно. Чтобы мольба подействовала, Чимин говорит брату и про Мону и отключается. Кладет телефон на стол и выскальзывает в гостиную, где прямо у двери сталкивается с идущим на кухню Чонгуком. Чимин бросает на Чона взгляд, полный ненависти, и идет сразу к себе. Чонгук забирает мобильный, кладет в карман и возвращается к семье.

***

Нью-Йорк

Юнги сидит посередине кровати, сжимая в руке мобильный и пытается понять, что это только что было. Сперва Мин думал, что он спит — не ожидал услышать голос Чимина и совсем не ожидал тех обрывистых коротких новостей, которые брат рассказал. Юнги не понимает, какого черта происходит, и что все это значит. Мин идет на кухню и, налив себе воды, перезванивает Чимину, чтобы внести ясность в бред брата.

Сеул

Чонгук стоит во дворе и, закурив сигарету, наслаждается тишиной. Внутри шумно и душно, да и вечные разговоры о свадьбе уже задолбали. У Чонгука пять минут наедине с никотиновым дымом. Телефон вибрирует в кармане и, достав его, Чон видит незнакомый номер и замечает, что звонок из США. Чонгук решает, что это кто-то из его заокеанских партнеров, поэтому нажимает на кнопку «принять вызов» и сразу же перестает дышать.

— Чимчим… — сипло, сонно, за тысячи километров отсюда, хотя будто рядом совсем, протяни руку и коснешься. У Чонгука дух вышибает. Он лохматый, наверное, как в то утро, когда они проснулись вместе и такой сладко пахнущий и вкусный. Он нежный по утрам, потягивается как котенок, спит поперек постели, и глазки такие сонные и детские совсем. Такой родной — чужой, близкий — далекий.

— Я не понимаю, ты укурен? О чем ты говоришь… Чимчим, пожалуйста, не молчи.

Весь мир Чонгука трескается. Все два года летят к чертовой матери, сгорают в этих нескольких словах, в этом грудном голосе, дробящем кости, оголяющем все нервы и выворачивающем душу. Этот голос точечным ударом под 220 вольт бьет прямо в сердце, и оно запускается. Сперва медленно и со скрежетом заставляя остановившийся столько месяцев назад механизм заработать, а потом с каждым словом все сильнее и быстрее.

От глухих ударов собственного сердца Чонгуку закладывает уши. Кажется, два года были иллюзией жизни, кажется, он и не жил все это время или жил ради вот именно этого мгновения, когда сможет услышать его.

— Не молчи, умоляю, я с ума схожу…