The lust (СИ)

Юнги все понимает. И теперь точно знает, от чего эта рваная брешь в груди, и кажется, она теперь там навечно. Эта дыра не зарастет, ее больше не заполнить. Чонгук голыми руками сломал грудную клетку и вырвал оттуда то, что и билось-то только рядом с ним. То, что и так принадлежало ему с самого рождения. Не нужно было этого вандализма. Юнги бы и так отдал ему все ценное, что у него было. Вот только Чонгук решил взять именно так, острыми клыками впиваясь и раздирая плоть. Больше боли. Больше крови. Юнги не человек ведь вовсе. Он все переживет, он после всего снова соберется. Чего с ним церемониться. Подобие жизни, удостоившееся внимание короля. Выкарабкается, подставит другую щеку. Всегда ведь выживал.

Но кажется не в этот раз. Юнги теряется, словно он застрял на этой дороге в никуда, где позади одна ложь, а впереди мрак “вырви глаз”. Можно на ощупь идти дальше, можно притвориться, что ничего не произошло, или просто избавиться от всего, назвав это все прошлым. Можно. Наверное. Но не Юнги. Ему эту груду обугленной плоти с пола бы собрать и сбежать. Прихватить с собой все, что осталось от себя же и исчезнуть. Не видеть, не слышать, не дышать с ним одним воздухом. Это невыносимо. Осознавать то, что натворил Чонгук, то, сколько он ему врал — невыносимо. Значит, и любви не было. Значит была только одна эта сумасшедшая, скручивающая в узлы душу больная любовь Мина к брату. У старшего ее и не было. Потому что, когда любишь, так не поступаешь. Потому что нельзя собственными руками обескровить того, кто твой смысл. Юнги бы не смог.

Юнги отдается обнимающему его холоду. Остается один на один в этом мире и, кажется, умирает. Медленно, мучительно, как после самой тяжелой пытки истекает кровью, рвано дышит и умирает.

А кожа помнит все еще его прикосновения и зудит, и зудит. Юнги кажется, сколько бы он ни тер ее — не избавиться. Чонгук въелся под кожу, покрыл ее ожогами, и единственный путь избавиться — это ее сменить. Сбросить и отрастить новую. Юнги согласен на это, и он почти готов. Лишь бы позабыть его вкус на языке. Его оставляющие вспенивающие ожоги взгляды, когда все лицо, как клеймо. Юнги его вынет из себя, все, как всегда, все, как он любит, как привык — без анестезии, без должного потом ухода, оторвет от стенок сосудов, выкинет. До последней капли. Освободится. Потому что иначе пора на кладбище. Потому что после такого не живут.

— Юнги… — Мин точно вскроется. Господи, прямо сейчас же, достать бы чем полоснуть эти и так манящие синевой и проступающие вены, залить бы все вокруг своей кровью и прекратить слышать его. Лишь бы не слышать. Он прикладывает ладони к ушам и часто-часто мотает головой.

— Маленький, пожалуйста.

— Замолчи, — сперва шепотом, еле передвигая потрескавшимися губами. — Замолчи, умоляю, — скорее хрипит, чем говорит.

И внутри пусть замолкнет. Пусть перестанет долбиться о черепную коробку, перестанет рвать мозг, пусть уйдет, пусть оставит одного. Один на один со своим отчаяньем и болью. Юнги так привык, он так сможет.

— Люблю… прости… люблю…

Эти уже ненужные, призванные якобы облегчить разрывающую Юнги боль слова осколками вонзаются в плоть и превращают все нутро в мясорубку. Делают только хуже.

— Заткнись, — срывается на крик Юнги и продолжает кричать и повторять одно единственное слово.

Мин сбрасывает с себя пытавшиеся притянуть к себе руки, и плевать, что раньше он сам к ним тянулся — сейчас, если они коснутся Мина, его разорвет.

Разбросает по всей роскошной гостиной, заваленной дорогой французской мебелью. Мин растечется по блестящему полу и зальет все вокруг красным, потому что это цвет боли Юнги. Потому что он не сильный, как думают эти двое, потому что у всего есть предел и Мин достиг своего дна. Он уже видит свою кровь на чужих руках, она стекает густыми каплями на пол, достигнув который, уже превращается в огромную черную лужу под ногами Чонгука. Такую же черную, как цвет глаз Чонгука, такую же, как и море внутри Юнги. Черное, липкое, вязкое, булькающее в горле и хрипящее в легких при каждом вздохе. Это не обида, нет. Это не нелюбовь. Это хуже. Обволакивает все нутро, расползается и выворачивает наизнанку. Поздравляю, это конец. Финишная черта, и если двое до нее дошли, то один остался за ней, так и не собрал себя и оставил на каждом круге ошметки своей уже прогнившей и зловонной плоти.

Юнги двигается к двери. Пытается. Ему кажется, он идет, а на деле один шаг дается с трудом. Пауза в пару минут и следующий. Потому что сил идти нет и нести все еще висящий груз тоже.

— Я все объясню.

Почему он все еще говорит, думает Юнги. Делает шаг. И еще один.

— Я не отпущу тебя, умоляю.

— Не подходи, — вскрикивает Мин, стоит Чонгуку коснуться его локтя. С силой отталкивает брата и впивается в черный омут напротив взглядом полным острой, режущей на двое боли. — Не смей ко мне прикасаться. Не смей ко мне подходить. Не смей со мной говорить, — кричит уже в истерике младший.