The Silent Woman: Sylvia Plath And Ted Hughes

«В интимной сфере девушкам было позволено всё, кроме одной вещи, которая должна была способствовать этой интимной близости. Оба партнера во время ритуала экспериментального секса допускали, что «свидание» должно проходить примерно так: предварительный разговор и вежливый взаимный осмотр, затем – танец, часто – с поцелуями и объятиями, в случае дальнейшего развития событий завершавшийся квази-мастурбацией или «петтингом» на семейном диване, или, в случае большего финансового благополучия, на заднем сидении автомобиля. Очень редко, по неосмотрительности, мог произойти сексуальный контакт, но, как правило, если партнеры ходили в одну и ту же школу или считали, что подвергаются одинаковому моральному давлению, они останавливались незадолго до этого».

 

Описывая, как Плат на четвертом курсе Смит-Колледжа дерзко переходила от петтинга к половым отношениям со своими бойфрендами и вводила мать в заблуждение на этот счет, тронутая Энн замечает: «Многие женщины, которые, подобно мне, были студентками в Америке 1950-х, помнят такого рода двуличие. Двойные стандарты Сильвии были довольно обычным делом, как и приемлемый образ, который она создавала в письмах матери. Мои собственные письма домой были точно такими же».

Первые главы «Горькой славы» вернули меня в те времена, которые мне до сих пор тяжело вспоминать, именно из-за двуличия, столь плотно вплетенного в их ткань. Мы лгали родителям, лгали друг другу и себе, мы привыкли лгать. Мы были ненадежным поколением, не заслуживавшим доверия. Лишь немногие из нас понимали, что с нами не так. Когда Тед Хьюз пишет об усилиях «подлинного «я» Плат, пытавшегося выйти из кокона ее фальшивой личности, безусловно, он пишет столь же об историческом, сколь и о личном кризисе. Девятнадцатый век закончился в Америке только в 1960-х: отчаянные попытки притвориться, что после двух Мировых войн мир остался неизменным, как после англо-бурской войны, наконец-то были сметены сексуальной революцией, женским движением, движением за гражданские права, движением за охрану окружающей среды, протестами против войны во Вьетнаме. Сильвия Плат, Энн Стивенсон и я взрослели в эпоху, когда необходимость притворяться была особенно сильна: никто не был готов, менее всего – потрясенные возвращавшиеся солдаты – ко встрече с миром после Аушвица и Хиросимы. В конце жизни Плат с пугающим постоянством смотрела в глаза Медузы Горгоны: ее поздние стихотворения называют и заклинают бомбы и лагеря смерти. Она могла, она была избрана противостоять тому, перед чем большинство из нас в страхе отступали. «Ради бога, мама, перестань так всего бояться! - писала она Аурелии Плат в октябре 1962 года. – В твоем письме через слово – «напугана»». В том же письме она писала:

 

«Не пытайся заставить меня писать о «благопристойных смелых людях» - про них читай в «Ladies’ Home Journal»! Очень плохо, что мои стихи тебя пугают, но тебя всегда пугало чтение или лицезрение тяжелейших язв мира – Хиросимы, Инквизиции или Бельзена.

 

Но заинтересованность Плат «тяжелейшими язвами мира» проявилась лишь перед ее самоубийством (Роберт Лоуэлл писал в предисловии к сборнику «Ариэль: «Эта поэзия и жизнь – не карьера: они говорят о том, что жизнь, даже дисциплинированная, не стоит того»). История ее жизни, как она рассказана в пяти биографиях, бесчисленных эссе и критических исследованиях — знаковая история испуганных, двуличных пятидесятых. Плат ярко, почти символически воплощает шизофренический характер того периода. Поистине, у нее раздвоение личности. Взвинченный сюрреализм поздних стихотворений и вялый реализм книжной девочки, воплощенный в ее жизни (о котором мы знаем благодаря биографам Плат и ее собственным автобиографическим произведениям) являют собой гротескное несоответствие. Фотографии Плат, невыразительной девушки пятидесятых с темной помадой и белокурыми волосами, усиливают чувство резкого разрыва между жизнью и творчеством. В «Горькой славе», написанной с любящей жесткостью сестры, Энн Стивенсон рисует портрет Плат – поглощенной своими мыслями и смущенной, нестабильной, целеустремленной, склонной к перфекционизму молодой женщины без чувства юмора, самоубийство которой остается загадкой, так же, как источник ее творчества, и не помогает раскрыть эту тайну.