The Story of Civilization 11

Чтобы сделать этот дуалистический монизм более понятным, Шеллинг предложил рассматривать силу или энергию как внутреннюю сущность как материи, так и разума. Ни в том, ни в другом случае мы не знаем, что это за сила, но поскольку мы видим, что в природе она принимает все более тонкие формы - от тайны сообщающихся движений, притяжения или отталкивания частиц, чувствительности растений или ощупывающих псевдоподий амебы до быстрого ума шимпанзе и сознательного разума человека, - мы можем заключить, что основная реальность, единый вездесущий Бог, - это не материя и не разум сами по себе, а их соединение в одной невероятной панораме форм и сил. Шеллинг писал не только философию, но и поэзию, и Вордсворт с Кольриджем нашли в нем единомышленника, пытающегося построить новую веру для душ, одолеваемых наукой и жаждущих Бога.

В 1803 году он покинул Йену, чтобы преподавать в недавно открытом Вюрцбургском университете. Он продолжал писать философские трактаты, но им не хватало энергичности его "Натурфилософии". В 1809 году умерла его стимулирующая жена Каролина, которая, казалось, забрала с собой половину его жизненной силы. Он женился снова (1812), писал бессвязно, но после 1809 года ничего не опубликовал. Кроме того, к тому времени Гегель стал неоспоримым Наполеоном философии.

В последние годы жизни Шеллинг находил утешение в мистицизме и трансцендентальных объяснениях очевидных противоречий между любящим Богом и природой, "красной от зубов и когтей", а также между детерминизмом науки и свободой воли, необходимой для моральной ответственности. Он взял у Якоба Бёме (1575-1624) идею о том, что сам Бог - это поле битвы между добром и злом, поэтому природа колеблется между борьбой за порядок и расслаблением в хаосе; и в человеке тоже есть нечто в принципе иррациональное.26 В конце концов (обещал Шеллинг своим читателям) все зло будет побеждено, и Божественная мудрость сумеет превратить в добро даже глупости и преступления человечества.27

Теперь ему пришлось долго наблюдать, как Гегель собирает все короны философии, а затем пережить его на двадцать три года, пока "молодые гегельянцы" делили диалектические останки своего учителя между коммунизмом и реакцией. В 1841 году король Фридрих Вильгельм IV пригласил Шеллинга на кафедру философии в Берлинском университете, надеясь, что его консерватизм остановит прилив радикалов. Но Шеллинг не смог удержать аудиторию, и в результате стремительного развития событий от философии к революции он остался в затруднительном положении.

Уже тогда Вордсворт воплотил пантеистический витализм Шеллинга в величественных стихах,28 а Кольридж приписывал ему, за некоторыми исключениями, "завершение и самые важные победы [кантовской] революции в философии".29 А спустя полвека после смерти Шеллинга Анри Бергсон, регенератор витализма, назвал Шеллинга "одним из величайших философов всех времен" 30.30 Гегель мог бы возразить.

III. ГЕГЕЛЬ: 1770-183 I

Читая Канта, писал Шопенгауэр в 1816 году, "публика была вынуждена убедиться, что неясное не всегда лишено значения". Фихте и Шеллинг, по его мнению, неправомерно воспользовались успехом Канта в области неясности. Но (Шопенгауэр продолжает)

вершина абсурда в подаче чистой бессмыслицы, в соединении бессмысленных и экстравагантных словесных масс, подобных тем, что раньше были известны только в сумасшедших домах, была наконец достигнута Гегелем и стала инструментом самой прекрасной мистификации, которая когда-либо имела место, с результатом, который покажется потомкам сказочным и останется как памятник немецкой глупости.31

1. Прогресс скептика

Георг Вильгельм Фридрих Гегель был жив и процветал, когда был опубликован этот дирг (1818); он прожил еще тринадцать лет. Он происходил из штутгартской семьи среднего класса, пропитанной мистицизмом и благочестием. Семейное имущество было заложено, чтобы отправить Георга изучать теологию в Тюбингенскую семинарию (1788-93). Там же учился поэт Гёльдерлин, а в 1790 году туда приехал Шеллинг; вместе они сожалели о невежестве своих учителей и аплодировали победам революционной Франции. Гегель питал особую любовь к греческой драме, а его восхваление греческого патриотизма предвосхитило его собственную окончательную политическую философию:

Для грека идея его родины, государства, была той невидимой, высшей реальностью, ради которой он трудился. ... В сравнении с этой идеей его собственная индивидуальность была ничем; он стремился именно к ее выносливости, к ее продолжению жизни. Желать или молиться о постоянстве или вечной жизни для себя как индивидуума ему не приходило в голову.32