The Worlds I See

Через несколько дней мы отправились в поход по дикой местности под руководством моего учителя рисования. Это был грозный поход, но в нем были удивительные условия для десятилетних искателей приключений вроде нас: вместо того чтобы разбивать лагерь, мы останавливались в семьях, которые строили свои дома прямо там, в горах, и воспоминания об их гостеприимстве никогда не покидали меня. Они предоставляли теплое место для сна и еду, действительно приготовленную с нуля, включая щедрые порции ароматного риса и вяленой свинины, похожей на прошутто, под названием là ròu, по которым я скучаю до сих пор. Даже ручьи доставляли тонкое наслаждение, мягко журча прозрачными стоками с высоты, вдали от промышленных загрязнений, которые местные жители собирали через сеть бамбуковых труб. Я отчетливо помню вкус воды, настолько чистой, что она была почти сладкой.

"Теперь, разделяя Zhī nǚ и Niú láng, есть звездная река. Видите, как она течет между ними?" Он указал жестом на мягко светящуюся дорожку, прокладывающую себе путь по небу, словно колонны небесных облаков. "Это наша галактика".

В регионе, где пасмурное небо было нормой, такие ясные ночи, как эта, были особенными, они разжигали мое любопытство и очаровывали природой. С самых ранних воспоминаний простой опыт восприятия вещей - чего угодно - занимал меня так, что я глубоко переживал, но не мог выразить. Куда бы я ни посмотрел, везде меня ждало что-то новое, чтобы вызвать новый отблеск удивления, будь то неподвижность растения, осторожные шаги насекомого или туманная глубина далеких вершин. Я еще мало что знал об этом мире, но уже мог сказать, что это место стоит исследовать.

"А, смотрите, вот один из моих любимых".

Он указал выше.

"Эти семь звезд образуют основание běi dǒu qī xīng - Большой Медведицы. Теперь проведите линию вверх, вот так", - сказал он, указывая жестом направо. "Видите ту яркую? На протяжении веков она была, пожалуй, самой важной звездой на небе. Běi jí xīng. Северная звезда".

 

Я родился единственным ребенком в семье, переживавшей тихие потрясения. Я чувствовала атмосферу неопределенности на протяжении всех своих ранних лет и с самого раннего возраста ощущала, что что-то - возможно, многие вещи - заставило моих старших замолчать. Со временем в их недовольстве проявлялись все новые и новые слои: нереализованные мечты, сожаление, граничащее с волнением, и стойкое ощущение, что даже то место, которое мы называли домом, не было по-настоящему нашим. Эту картину я складывал постепенно, соединяя точки подслушанных разговоров и случайных замечаний, как это обычно делают дети.

Хотя я родился в Пекине, я вырос более чем в тысяче миль от него, в Чэнду, столице провинции Сычуань. Номинально это был дом семьи моей матери, хотя они приехали туда недавно. Родом из Ханчжоу, расположенного недалеко от прибрежного Шанхая, они, как и тысячи других, бежали из своих городов, разрушенных Второй китайско-японской войной в 1930-х годах. Они были благодарны за то, что выжили, но у них осталось неизбывное чувство перемещения, которое не покидает их и спустя поколение.

Мой дедушка по материнской линии был особенно склонен к болезненным размышлениям о жизни до потрясений; будучи звездным студентом с многообещающим будущим, он был вынужден бросить учебу, чтобы поддержать свою семью, даже когда они погрузились в многолетнюю нищету. Это неразрешенное напряжение он будет носить в себе десятилетиями и передаст своим детям. Со временем оно охватило и меня: тупое, бессловесное чувство, что дом - да что там, сама жизнь - лежит где-то в другом месте.

Хотя Чэнду - древний город с богатым наследием, город моего детства был одой центральному планированию советского образца, построенный на ряде концентрических, кольцеобразных дорог, служащих своего рода муниципальными лесами, простирающимися во всех направлениях к сельской местности. Рост был и вертикальным: здания однообразного дизайна, но постоянно растущие в высоту, устремлялись все дальше и дальше в багровое небо, покрытое почти постоянным туманом, и были зажаты окружающим бассейном.

Архитектура, простиравшаяся от горизонта до горизонта, отличалась плотностью масштаба, но банальностью духа; это был мир, построенный из кругов, прямоугольников и дисциплинированной палитры серых и коричневых тонов, которую с ритмичной предсказуемостью подчеркивали смелые красные цвета пропагандистских плакатов, грубо вплетенные в отчетливый индустриальный стиль. Конечно, корни города все еще можно увидеть в узких улочках с низкими крышами, покрытыми черепицей, в окружении открытых двориков и зеленых насаждений. Тем не менее, с высоты птичьего полета тенденция была очевидна. Как будто утилитаризм был возведен в ранг городского искусства, а строгость его поверхности скрывала неуемные амбиции, которые еще только зарождались.