Theatrum mundi. Подвижный лексикон

Речь – это, конечно, не общий разговор и не записи, сделанные антропологами. Для нас интересна та речь, которая связана с происходящими событиями, а не ее запаздывающие отголоски. И это то, что мы в начале условно называли лозунгами. Однако, как уже отмечалось, приводившиеся лозунги, особенно 2011–2013 годов, больше похоже на обрывки речи, на приватные высказывания. Наверное, здесь уместно употребить слово «гул», которое в каком-то виде применительно к речи использует и Мишель де Серто. Действительно, что можно вычленить из этого равномерного и плохо различимого звучания? Наш способ рассуждения всегда связан с замыканием и остановкой, поскольку нам удобно иметь дело с тем, что вписывается в представление. Представление в философском смысле – это всегда остановка. Абдукция же имеет дело с множественностью знаков, то есть с множественностью самих отношений. Абдукция гораздо более аккуратна в том смысле, что она не останавливает. Представление – это остановка изменения. А абдукция имеет дело с изменением как таковым. К сожалению, мы по-прежнему пользуемся старыми аналитическими инструментами, которые не позволяют нам мыслить изменчивость. Причем мы сами меняемся каждую секунду, находясь в бесконечных отношениях и друг с другом, и с предметами, и в целом с окружающим нас миром. Но мы отчаянно, мучительно цепляемся за свою идентичность. Паспорта, фотографии и прочее, все эти призраки идентичности, преследующие нас днем и ночью, удобны потому, что они соразмерны человеческим скоростям.

А скорости мира другие. В мире есть разные существа, живущие на совершенно других скоростях и на иных основаниях. В первую очередь, это животные. Мы их одомашниваем, превращаем в то, что нам легко и сподручно понимать. И в результате уничтожаем скорости мира, совершаем над ним постоянное насилие. Но если задуматься или просто проследить за ритмами животного мира – это очень интересно, и не случайно Жиль Делез пишет о становлении-животным, – если научиться распознавать эти аффекты, входить в их ритм (а у людей и у зверей свой отличительный набор аффектов), тогда мы узнаем о мире нечто большее, чем опрокинутую на него проекцию самих себя.

* * *

Можно ли сравнивать гул речи с греческим хором? Хор – явление крайне необычное, и он имеет конкретные сценические функции в греческой трагедии. Это в том числе и комментарий к действию, которое разворачивается на сцене. Но у греческой трагедии есть и довольно жесткие драматургические рамки. Можно согласиться с тем, что хор – это, так сказать, коллективный орган на сцене и важнейший участник драматического действия. Однако проведение аналогии между хором и современными коллективами требует все-таки известной осторожности. Если искать аналогии, то, наверное, имеет смысл обратить внимание на мистериальные действия у древних греков. Между прочим, об этом писал Вячеслав Иванов, выявляя дионисийское начало в разных культовых практиках того времени. Проще говоря, его интересовал экстаз как «совместность исступления»[284]. Как он показывает, все начинается с цифры три. Трое, согласно Иванову, – это минимальная единица множества. Или протомножество. То есть такой коллектив, который действует на своих собственных основаниях и не имеет отношения к единству[285].

Как меняется соотношение слова и дела? Может быть, эту проблему отчасти поставил Фуко на примере слов и вещей, однако фокус у него явно познавательный. Не стоит недооценивать специфику нашей собственной культурной ситуации, о чем я и пыталась говорить. Когда мы сосредоточиваем свое внимание на каком-то времени, мы выделяем некоторые доминанты, пытаясь найти способы объяснения происходящего, и в этом нам помогают тексты прежних эпох, требующие, конечно, перетолкования. И хотя я не возьмусь предложить широкий культурологический заход, отмечу, что соотношение слова и дела, или слова и действия, безусловно, разное в разные эпохи. Сегодня мы, по-видимому, вступаем в такой период времени, когда очень многие вещи – вследствие кризиса представления, который был зафиксирован в философии еще в 1960-е годы прошлого века, – нам как будто явлены наглядно. Без всяких опосредований, иначе говоря.

Со своей стороны, современное искусство тоже демонстрирует нам яркие примеры действия. Достаточно сослаться на акционизм и вспомнить разных представителей этого течения у нас (хотя они уже не здесь: Петр Павленский уехал во Францию, участницы Pussy Riot выступают в основном за границей). Если давать ему сжатую характеристику, то это такое действие, которое напрямую зондирует систему социальных отношений. Павленский, например, работал с нашей правовой системой и в какой-то мере с пенитенциарной. Можно сказать, что это эксперименты, проводимые с самим социальным пространством. Для сегодняшнего дня это явление достаточно новое, и в то же время это новое измерение современного искусства.