Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста

На новый 1976 год я получил боевое задание – найти и срубить елку. Покатался по окрестностям полдня. Елок вокруг Батны не обнаружил, Но красивую сосенку нашел. Ехал обратно и напевал «В Батне родилась сосенка…». Украсили деревце тем, у кого что было, – отыскалось несколько стеклянных шариков и одна хлопушка, но новогодние традиции соблюли.

Помимо «зала» в подвальном клубе было пространство, хотя и очень ограниченное, для пинг-понгового стола, швейная комната и шахматная. Там на стене висела фотография – министр обороны маршал Гречко играет в домино с матросами. В шахматы играли редко, хотя чемпионат между факультетами один раз состоялся.

Батнинский гарнизон становился «малой родиной». Мы обжились. На крыше нашего дома впервые самостоятельно пошла дочка Маша.

На батнинских улицах здоровались со знакомыми алжирцами, в расположенной неподалеку лавке брали продукты в кредит. На работе ко мне подошел незнакомый офицер и протянул раскрытую пачку сигарет, пояснив, что его приятель, хозяин магазинчика, сказал, что сигареты забыл у него русский, с которым он говорил по-арабски: «Мы сразу сообразили, что это был ты». Мы привыкли говорить на алжирском языке. Не диалекте, а именно по-алжирски, перемешивая арабские слова с французскими. «Открой дверь» – звучало как «фатх la porte».

Не могу сказать, что я полюбил Батну, но после двух лет командировки, казалось, что живу здесь чуть ли не вечно. Потому и не задумывался о том, что рано или поздно Батна останется для меня маленьким кружочком на карте Африке.

Особой меланхолии в связи с отъездом мы не испытывали. Зато сам отъезд оказался более чем экзотичным.

Сначала все шло хорошо. Тот же вокзал, та же электричка из двух вагонов и пересадка в Эль-Горрах. Поезд на столичный город Алжир запаздывал, смеркалось, было как-то поэтично, и в голове сложился стих:

Эль-Горрах, целуются ослы
(они впрямь целовались – сам видел),
Эль-Горрах до дома пересадка…

Дальше забыл, но первые строки показались романтичными.

Пришел, поезд, в котором сидячих мест для нас не оказалось, – начальники об этом не позаботились. Наши чемоданы погрузить не успели – повторяю, поезд выбился из расписания, – бросив на эль-горрахском полустанке.

В тот драматический момент мне бросилась в глаза прицепленная к одному обернутому тряпкой чемодану маленькая фанерная бирка «Mr. Gavriliuk».

Вагон был забит, и жена с полуторагодовалой дочкой прижалась к стенке в тамбуре. Дочка плакала. Состав набирал скорость.

«Мы же иностранцы», – с горьким отчаянием пожаловалась жена арабиста Геннадия Дуренкова. «Это они у нас иностранцы, а мы у них засранцы», – ответил Гена сентенцией, которая достойна быть внесена в энциклопедию советской разговорной лексики.

Нервы у меня сдали. Первый раз в жизни я остановил поезд стоп-краном и выпрыгнул на перрон. Прибежали жандармы, которые ничего не могли понять. Я орал (на диалекте), что моей жене и ребенку нужно место. Жандармы были ни в чем не виноваты, но пообещали помочь. Я выдохся скандалить, они вежливо погрузили меня обратно в вагон. Поезд поехал дальше, а мы так и простояли почти всю ночь в тамбуре. Скандалить в «штабе» в Алжире не получилось. Там все оказались не при делах, говорили, что ничего не знают. Хорошо, что доставили в целостности и сохранности брошенные в Эль-Горрах чемоданы и коробки.

Вот так дико, по-хамски закончилась служба в батнинском гарнизоне Алжирской Народно-Демократической республики.

По возвращении мне предложили остаться в армии, даже пообещали посадить сразу на майорскую должность – после двухлетней службы я дослужился только до старшего лейтенанта. Но, вспомнив про Мары, про ПУАЗО и про то, как ванну с водой на четвертый этаж тащили, я отказался.

Так закончилась арабская переводческая служба. А вот «арабство» осталось. На всю жизнь.

Заключение

Заключать-то нечего. Все, что написано выше, это лишь отрывок «арабистской молодости», тот кусок жизни, который определил дальнейшую судьбу.

Профессиональная жизнь оказалась отдана Востоку, и не только арабскому, но Кавказу, Центральной Азии, Турции, Ирану. Арабистика подтолкнула заняться исламом, а его исповедуют не только арабы.

Арабский язык остался навечно. Он, понятно, забывается – практики-то куда как мало. И вдруг. В начале XXI века, лет этак двадцать пять после Батны меняю резину тогда еще на «жигулях» в Наро-Фоминске. Звонят с египетского телевидения. Просят интервью. Начинаю объяснять про колеса, про снег-дождь. Привожу главный аргумент: забыл арабский язык. Слышу вопрос: «А сейчас-то вы на каком языке с нами говорите?» Тут до меня доходит, что говорю по-арабски, от неожиданности вспомнил.

Арабский язык у нас, арабистов, живет в подсознании. Он всегда может проснуться. Даже в Наро-Фоминске. Этому радуешься, даже несмотря на трудности в произношении.