Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста

Самым частым нарушением норм поведения советского человека за рубежом, как легко догадаться, было употребление спиртных напитков. Пьянством это назвать было бы слишком, но трезвый образ жизни по возможности не соблюдался. Поначалу, как оно водится, выпивалось привезенное из дому, потом потреблялось дешевое местное вино (под названием «Солнцедар» оно продавалось и в Москве), потом наступал кризис. Водка в государственном магазине «галери» стоила дорого – кажется, больше сорока динаров. Между прочим, в этом самом «галери» я впервые в жизни увидел, купил и попробовал йогурт – родственник тех самых, которыми сегодня завалены все наши супермаркеты. Спирт на технике ПВО не применялся. Ходили слухи, что где-то наши коллеги варили брагу. Не пробовал. Во дни тягостных раздумий кто-то обратил внимание на стоявшую на шкафу банку со скорпионом. Его заспиртовал живший здесь до нас коллега. Поставили банку на стол, выудили зверя, вздохнули и… Так появилось выраженьице «пить под скорпиончика».

Неожиданно выручила аптека, куда я забрел за лекарством от простуды. Там на полке стояли пузырьки со спиртом. Расплатившись за таблетки, я попросил один пузырек, а потом важным тоном еще два.

– Мсье доктор? – спросил хозяин аптеки.

Тут меня осенило.

– Доктор, доктор, – ответил я. – Медицинский спирт мне всегда нужен под рукой.

Вскоре я стал в аптеке своим человеком.

Надо сказать, что «кому следует» за переводчиками приглядывали особо. Люди они молодые, к службе не приученные, мало ли о чем они там толкуют между собой, может, начальство критикуют или еще кого.

По решению парткома, к нам негласно приставили «наблюдателя», майора, который время от времени заходил как бы в гости. Заходил все чаще и чаще, а потом, приняв на грудь, признался, дескать, ребята, простите, я ведь заходил как засланный казачок, но, честное слово, рассказывал о вас только хорошее: едят макароны, и всё. Соглядатай стал нашим товарищем.

Старшим на нашем факультете был полковник Валентин Иванович Захаров. Между собой мы называли его «господин полковник». Интеллигентный москвич, Валентин Иванович не был люб главному начальству, любившему находить на нашем факультете всяческие недочеты. Господин полковник просил нас немедленно докладывать ему обо всех нарушениях, чтобы затем, выслушивая упреки, он мог отчитаться, «всё знаю, меры уже приняты». Он был прекрасным рассказчиком. Воевал. Однажды в разговоре обронил: «Ну какой я ветеран, воевал-то только с сорок четвертого…»

Помимо прочих недостатков переводчики еще умели читать на иностранных языках. И черт его знает, какие книги они покупали в двух батнинских книжных магазинах. Литература в большинстве своем была самая невинная, аполитичная. Все больше европейская классика. Из наших писателей – Толстой, Шолохов, Гоголь, Маяковский.

Но однажды завезли Солженицына.

Захожу в магазин, а мальчик-торговец шепчет. Именно шепчет: «А я видел, кто из ваших купил Солженицына», – и он кивнул на стоявшую на полке светлую книжку с картинкой на обложке. Я среагировал равнодушно: «Mа’alesh»[24]. Продавец отошел.

Очевидно, он поведал историю про эту покупку еще кому-то, потому что вопрос о том, кто что читает, стал обсуждаться в коллективе. Мой коллега со стажем в этой связи уместно припомнил слова одного военачальника, однажды произнесшего: «…эти переводчики, эти либералы и демократы, эти говнюки с амбициями дипломатов…» Ну очень созвучно речевкам нынешних федеральных телеканалов. Вот она преемственность идеологий.

В Батне контакты между переводчиками и старшими офицерами были в основном доброжелательными. Конечно, кое-кто воспринимал нас как «обслуживающий персонал», но то были исключения. На офицерском собрании оскорбленный арабист Саша Толстобров, заявил, что: «Вы (то есть преподаватели. – А. М.) считаете себя патрициями, а нас гладиаторами». Сказано было красиво. Правда, потом, один гладиатор-переводчик, слегка поддал со своим патрицием.

Прошел быстро подтвердившийся слух, что в комнатах у переводчиков будут производить обыск. Все это произошло вскоре после нашего приезда, и я, еще не вжившись в гарнизонную жизнь, на работе в «учительской», так чтобы все слышали, огласил: «Того, кто придет обыскивать, вышвырну».

Спустя два дня в наше общежитие пришли. Шаги по коридору, стук в двери. Доходят до моего жилища. Стучат. А у меня весь стол завален зарубежной литературой на арабском языке. На самом видном месте с подозрительным названием труд французского классика-исламоведа Максима Родинсона «Капитализм и ислам».

Заходят.

– Ну? – спрашиваю.

– Вам можно, можно, – отвечают и мягко выходят.

Что мне можно, я не переспросил.

Кто тот «негодяй», который дерзнул купить в Батне будущего постсоветского официального русского классика, я так никогда не узнал. Напечатанный микроскопическим буквами «Раковый корпус» Солженицына, провезенный контрабандой из Парижа, я прочел задолго до Батны.