Тяжёлград (СИ)

  - Я мельницу у ручья строю, всего-то одно углубление выкопал, а они уж брехать пошли! Лишь бы выдумать. Они еще не видели, как я погреб переделывал - тогда и впрямь яма была. А поздние прогулки у меня редкость. Сегодня не спится - гарью тянет.

  Мы разговорились. Я рассказал ему, как вечером в селе сжигали скот, потом перекинулись на городские новости, поболтали о ценах на соль. Через полчаса я уже знал, что Ягайло - не родовая его фамилия, а прозвище, выросшее из шутки, что начал он свое учение в Хырове, в иезуитском коллегиуме и оказался в числе лучших учеников. Так же пан Аристарх сказал мне, что в коллегиуме с ним приключился приступ неизвестной болезни-наваждения, от чего отцы-иезуиты пытались избавить весьма диковинными методами.

  - Это тем более любопытно неврологу! - обрадовался я, - говорите!

  - Меня подвешивали - признался Ягайло. - Привязывали за ноги к крюку на потолке, заставляли болтаться туда-сюда до тех пор, пока не начинало тошнить, губы синели. Наставник полагал, будто в меня вселился бес и надо его поскорее вытащить.

  -Сколько же вам было лет?

  - Одиннадцать - ответил он. - После экзекуций меня едва приводили в чувство, шлепая по щекам и вливая почти силком чашку горького шоколада, замешанного с сушеными травами и кореньями. От питья немного легчало, а потом неожиданно приступы и вовсе прекратились. Не думаю, что помогло подвешивание - я просто перерос недуг.

  - И больше не возвращались?

  - Нет. Сейчас точно не вспомню, что именно тогда со мной было. Лихорадка? Видения? Голоса? Жар? Судороги? Я очень страдал. Этим все сказано.

  Было уже совсем темно. Вдалеке мерцали зеленые гнилушки. С папоротников капала прозрачная роса. Я присел на пень и достал велосипедный фонарик. Луч света нечаянно ударил в спокойное лицо моего спутника. Его это не напугало.

  - Вы хотите узнать еще что-нибудь? - спросил Ягайло.

  - Да. Вы хорошо знали родителей Янины? той, что погибла недавно.

  - Знал, по соседству жил. Ее отец мельником был, но остался без мельницы, нанимался в фольварк. Говорили о нем, что он хозяин крепкий, но с нечистым водится. А так.... Семья степенная, добрая. Завидовали им, потому и наговаривали. Мать у Яны набожная, при мне ни одной воскресной службы не пропускала. Остались у них две сестры, они еще маленькие. А Янина в послушницы пошла по обету - она старшая, вымоленная, еще до рождения за нее решили: вырастет, пусть поживет в монастыре год-другой. Но постригаться в монашки она не собиралась. Косу, говорила, резать жалко! Дитя дитём. Да, забыл - родителей ее еще я венчал, боялся, что в епархии мне за это достанется. В родстве они. Четвероюродные брат с сестрой.

  Стемнело. Свободный пахарь, будущий мельник Аристарх отправился спать, предложив напоследок посмотреть могилку девушки, но я отказался.

  Собирался выехать назад следующим вечером, уже соврал на память букет мелких грибков - негниючников, фейных шляпок, но утром в Якубовой Воле открылся новый очаг ящура. Околела припрятанная в подпол телка сельского старосты. Нас накрыли строгие карантинные меры. Меня записали в "возможно зараженные", определили под наблюдение того самого ветеринара, которого повстречал на кладбище. Неизвестно долго я должен был сидеть в пустой карантинной хате. Трижды в сутки мне мерили температуру и осматривали кожу, ища язвочки, а так же для профилактики давали хину. От хины меня трясло и мутило. По стенам бегали толстые озверелые клопы и фельдшер, чье имя сразу забылось, выпаривал клопов самодельным агрегатом, лил дезинфекционный раствор, присыпал известью. Когда наконец-то вырвался из этой западни, одежда моя пропахла лизолом так, что пришлось ее выбросить.

  ....... Лемберг 1917 года поразил длинными очередями, которых не бывало даже летом 1914, когда пытался вырвать свои деньги из Галицкой сберегательной кассы.

  - За чем стоим? - спросил у сбившихся в толпу мещанок.

  - За хлебом - ответили мне.

  Поначалу подумал, что это у них такая форма гражданского неповиновения - выстроиться всем в длинный живой "хвост" на оживленной улице, перегородив тротуар. Потому что хлеба всегда было навалом. Или, может, в той лавке цены ниже? Но очереди стояли теперь повсюду и за всем. Обеспокоенные покупательницы справлялись, достаточно ли накоплено запасов на складах, не проникли ли туда вражеские агенты, не подсыпали ли толченого мела в муку. На черном рынке бойко торговали крадеными продуктами и вещами из брошенных панских имений, но цены кусались, и я ничего не покупал. Утром перед Ратушей состоялась первая за всю войну "хлебная демонстрация", я понял, что все действительно плохо. Уже три года идет война, недопоставки продукции иногда случаются. Но не в таких же масштабах! Что, не купишь больше слоеного пирожка к кофе, не съешь сырников с глазурью? Дайте мне вон ту французскую булку! Не ту, а эту, та засохшая! Что?! Других нет?! Кажется, я остался без ужина.

  На голодный желудок спится плохо. Страдаю, обхватив руками подушку, вжимаясь в нее всей головой, плотно прижатыми ушами, чтобы не слышать недовольно урчащий живот, и думаю, думаю, думаю..... о чем? Обо всем.