Тяжёлград (СИ)

  ....... Вы, конечно, заметили: над Львовом иногда висит ненормально большая, тяжелая Луна? Мерцающие, серебристые, сдвоенные до аномальности? Львовские луны 1917 года стали совсем уж невыносимы - страшные, безоблачные шары, серебро и золото, пупырышки кратеров и прожилки высохших рек, они не обещали ничего хорошего. Я не оговорился - именно луны. Казалось, будто их много, и все они - разные.

  Луна вытягивала из своих чердаков и мансард не только котов, но и мистиков, и я знал, что в дни наисильнейшего лунного притяжения братья - розенкрейцеры непременно объявятся. Это их ночи. Дни же их просты. Долго вилась путаная дорожка, упорно нащупывал следы неуловимых ал(химических) братьев, чтобы в конце концов привести меня к одному из них - застенчивому ретушеру.

  Его маленький кабинет примостился за черным, расшитым Солнцем и Луной, пологом престижного фотосалона, где в полной тишине подправляются проваленные носы сифилитиков, убираются крестьянские веснушки, чудесно исчезают всяческие бородавки и шрамы, а за отдельную плату можно перекрасить глаза или платье цветными чернилами. Превращают уродов в красавцев и уродуют красавцев последними достижениями немецкого химического гения. Редко за черную ширму заглядывал суетливый фотограф - ему ремесло ретушера казалось чем-то магическим, он боялся ненароком прерывать преображение морд, он только спрашивал издалека - готово?

  Если не готово, то ретушер не отвечал. В кабинете его лежали предметы, большей частью совсем не подходящие для фотодела - маленькие жестяные и стеклянные баночки с непонятными субстанциями, лабораторные горелки, желтые кости, порошки в коробках, оплавленные брусочки неблагородных металлов, птичьи перья и тому подобное. Обмакивая тончайшую кисточку в химикат, стирая ей краешки чужих ушей или подравнивая кривую улыбку, ретушер думал отнюдь не о красоте. Она его мало волновала.

  Он мечтал о золоте, малые доли которого, растворенные в воде, плавали в маленьком самодельном аквариуме. Живущая в нем тихая рыба сом не подозревала, что голые, лишенные чешуи бока ее омывают золотоносные потоки, а жабры пропускают драгоценные крупицы металла "аурум". Сомик сам уже порядком прозолотился, но не знал об этом.

  - Подделайте мне рот, пожалуйста - попросила в фотосалоне смешливая горничная из большого дома с совами.

  - Сейчас снесу ретушеру. Это у нас запросто - обрадовал ее фотограф. - Не хотите еще ножки уменьшить?

  Девушка с недоумением опустила взгляд на свои крупные, крестьянские икры. Хотя Гелька давно уже не видела толстых домашних чулок, а носила тонкие дорогие, крепкие мясистые ноги выдавали в ней простолюдинку.

  - Ноги не надо - сказала Гелька.

  Фотокарточка нужна была ей не для того, чтобы повесить в рамочку и забыть. Не собиралась горничная посылать ее любимому на фронт или дарить подружкам. Гелька рвалась сниматься для синематографа. В каких именно картинах она будет играть, Гелька пока не решила. Наверное, в мелодраматических - никто не умел так исступленно рыдать, заламывать руки и падать "умирающим лебедем". А может, в комических. Это ей скажут. Главное - увидеть свое лицо на большом экране. И чтоб в титрах крупным планом - " в роли мадам такой-то - Гелена Рымко".

  Вообще-то артистке негоже жить под своей фамилией. Режиссер даст Гельке оригинальный псевдоним. Элеонора дю Бувалье, или Катаржина Неслуховская. Но Рымко - не ее фамилия. Это - ехидное прозвище Гелькиного деда, гордившегося своим шляхетным происхождением, но ставшим униатским священником. Отец Гельки тоже служит в церкви, но душой он человек светский. Про синематограф дочка ему еще не говорила.

  Они бедные, бывшие украинские дворяне - пятеро детей, крестьянская хата с дощатым полом и лавками, застеленными самоткаными полотнищами.

  И так Гельке пришлось уехать в Лемберг, наняться в горничные, отсылая часть жалования младшеньким. А ведь Гелька могла устроиться получше - пойти на телефонную станцию или на почтамт. Она грамотная, училась в народной школе. Не все же ей прозябать в горничных! Вот удивятся ее хозяева, когда увидят Гельку в главной роли!

  Из мечтаний ее вывел голос ретушера.

  - Готово, панночка. Заплатите в кассу.

  Гельа взяла карточки с отредактированным ртом и направилась по таинственному объявлению, прочитанному ей на сырой стенке у погасшего фонаря. Объявление приклеили только что, оно было мокровато, и Гелька обрадовалась - она придет одной из первых. Или первая. Ее сразу же возьмут. Странно лишь, что в объявлении не указано, кто снимает и как называется картина. Но, вероятно, там ей скажут.

  Гелька стукнула кулаком в дубовую дверь, дверь отворилась, и ее препроводил в темные сенцы благообразный старичок в пенсне и жилетке.

  Он велел обождать немножко. Затем пришел режиссер. Она узнала, что он режиссер, еще до того, как человек произнес первое слово. Это был необычно высокий, толстый, рыжий мужчина в крылатке. Он ткнул под нос свидетельство об окончании курсов в Париже, сослался на о, что знавал братьев Люмьер, вел себя в высшей степени надменно.