Тяжёлград (СИ)

  Наблюдая за молящимся психиатром, не мог сосредоточиться и просил Бога дать мне шанс все исправить, увидеть Марию-Владиславу, раскаяться, упав к ее ногам, и пусть она сама решает, прощать или убить. В образе распластанного Идлижбекова видел себя - совершенно беззащитного перед грозными историческими событиями.

  - Интересно, эта темная львовская ночь 1918 года попадет в учебники? - спросил я его.

  - В учебники вечно попадает политика. А нас с вами забудут. Нам даже памятника приличного будущая львовская Рада не поставит. В лучшем случае раскошелится на булыжник, бросит его где-нибудь в глухом углу парка с табличкой "Мирному населению, жертвам уличных боев 1918 года".

  - Почему?

  - Начинается охота на человека - самая зверская из всех охот. Теперь мы - ее мишени. Не спрашивайте, что будет потом - я этого не знаю.

  Если вам доводилось глухой полночью тащиться по воюющему городу, да еще между поздней осенью и ранней зимой, когда дневная слякоть быстро подмерзает острыми выступами, прыгать через высокую кирпичную ограду, плотно обсаженную шиповатым боярышником - то мои описания вам покажутся излишними. Но все-таки пришел на Лычаковское кладбище.

  - Мара! - закричал я, - Мара! Не убивай меня! Дай сказать!

  Панночка привстала из-за огромного пулемета Господи, как же она с ним управляется? - промелькнуло у меня, эти нежные ручки, эти аккуратные когти - все теперь в ссадинах, в смазке!

  - Пару слов, не больше - отрезала она.

  - Первое - я не поляк, как ты считала, а россиянин. Меня зовут Мардарий Подбельский, богатый дворянин, бывший шпион и посланник графа Бобринского. Второе - я тебя очень люблю.

  - В такие дни не до амурных излияний. Уходите, Мардарий.

  - Получил? Все кончено? - спросил меня Идлижбеков.- Куда теперь?

  - Не знаю. Меня другое тревожит. Неужели и спустя век все так же люди вынуждены будут стрелять друг в друга?

  Вместо ответа Идлижбеков схватил меня обеими с силой за полы пальто и встряхнул, уводя от пули, но я поскользнулся, мы оба грохнулись на лёд, ударившись головами, провалившись не то в свой бред, не то в чужое время.

  Я очухался от раздражающего пиликанья где-то внизу. Мои веки присохли из-за прилипшей крови, а у пояса продолжало вертеться и звенеть.

  - Кажется, меня огрели по башке. Дорвался - произнес про себя, наблюдая, как меня кто-то быстро тащит за шиворот.

  Ноги мои волочились по земле, словно лапы у обездвиженной животины.

  - Смотрит, парализованный мопс - смеялись обступившие меня люди в черных курточках и черных брюках.

  Я их не знал, они тоже видели меня впервые, но, видимо, мой непохожий костюм и незнакомое лицо заставило подозревать лазутчика.

  Кто-то скрутил самодельную петлю из толстых обрывков веревок и начал просовывать мне ее под шею.

  - Когда же кончится эта галлюцинация? - удивлялся я, - еще не хватало, чтобы они меня удавили!

  Подвешивали меня раз восемь, но я брыкался, веревка соскальзывала, и пытка повторялась вновь.

  ....... Очухался через сутки в своей мансарде, на знакомом низеньком диванчике, но рядом со мной сидел доктор Идлижбеков, а с ним еще один незнакомый человек.

  - Поздравляю! Проснулись! - произнес невропатолог. - Вставайте, вставайте! Вам несказанно повезло - пуля прошила руку, не коснувшись важных артерий. И лопатку удачно продырявили.

  - Кто продырявил? - спросил я.

  - А черт его знает - махнул рукой патентованный фрейдист, - в гражданской войне разве разберешь? Радуйтесь, что живы остались. Недели две-три постельного режима подарили вам эти маленькие металлические шарики.

  Он поднес на ладони вытащенные пульки. Я потрогал их. Они были холодные. Но когда попали в меня - раскалились так, что обожгли края раны.

  - Расскажите что-нибудь, пан Рафаил, - попросил я его,- не уходите! Зачем, например, понадобилось в меня стрелять?

  - Не спрашивайте, пан! Накрылся мой кабинет, теперь вот по раненым хожу, помогаю выхаживать. Тоже не знаю, кому выгодно оборвать мою практику. Я ученик самого доктора Фрейда из Вены - ответил Иджлижбеков.

  - А он точно помогает, этот ваш Фрейд? - скептически поинтересовался я. - У него что ни спроси - все непременно сексуальный невроз. Но какое это отношение имеет к настоящему?

  - Самое непосредственное. Мораль подавляет наши подсознательные страсти, переводит их во сны, в бред, заставляет воплощать нереализованные желания агрессией. Вместо того чтобы любить, мы убиваем. Вот вы любите свою панночку теперь?

  - Еще да.

  - Но она же выстрелила в вас!

  - Мария-Владислава? Она в меня стреляла?

  - Она.

  Я замолчал.

  - Скажите - любите еще?

  - Люблю.

  - А это уже роман Захер-Мазоха о жестокосердной госпоже своего раба! Она его колотила чем придется, избивала до полусмерти, но он все равно ее обожал и смиренно приползал, едва подлечившись.