Тяжёлград (СИ)

  - Это никак невозможно. Все истории, касающиеся церкви, должны разбираться без лишних ушей.

  Зиновий растерянно посмотрел на свою истертую монашескую хламиду.

  - Хорошо, - сказал он, подумав. - Вижу, выхода у меня нет. Только обещайте, пожалуйста, что, прежде чем меня арестовать, вы меня хорошенько выслушаете.

  Я кивнул. Удивительно, но человек, страшно боявшийся разоблачения, не проявлял ни особой жалости к себе, ни досады, был спокоен, понимая весь ужас своего положения, но ничего не пытался изменить. Нет, чтобы кинуться на меня, задушить, искусать, позвать на помощь!

  - Вообще-то я ни в чем поначалу не был виноват, - неуверенно шепнул монах, - это все Россия.

  - Интересно, каким же образом?

  - Я из обедневших дворян, старинного польско-украинского рода, состоящих в дальнем родстве с графами Шептицеими. Из тех, кого называют ходачковой шляхтой. Сами знаете: на стене висит раскрашенный герб, дома в обиходе четыре языка, а по столу мыши бегают, ища сухую корку, я голый на соломе сижу, чтобы последние штанишки не замарать. Жили мы в Якубовой Воле, перебивались кое-как. Грамоте сам выучился. А в 11 лет меня отправили в Хыров, к иезуитам. Там накормили, одели, обули.

  - Но причем тут Россия? - удивился я, - ваши родители сами себя разорили, а к Хыровскому коллегиуму россияне вообще никакого отношения.

  - Вы не знаете этих иезуитов! - воскликнул Альхецкий, - они меня Россией замучили. Обличения "схизмы" - раз, на карте все российские города покажи - два, политика Ватикана в России - три. Русский язык еще зубрить заставляли! А карта - гигантская, во всю стену. Ладно, там Лифляндия, царство Польское, Финляндия - это еще понятно. Но Сибирь! Всю ее никогда не выучишь. Чуть забыл - извольте на скамью ложиться животом вниз.

  Упомянув скамью, Зиновий вздрогнул, глаза его заблестели.

  - Одна мысль о предстоящем сечении березовыми прутьями приводила вас в сладостное, трепещущее ожидание - не удержался я, почти процитировав "Половую психопатологию" Крафта-Эбинга. - Вы ждали порки, она вам нравилась, даже запах свежих прутьев, смоченных холодной колодезной водой, вызывал бурю переживаний. Это было и больно, и хорошо. Всю порку вы не сводили глаз с потолка и стены, где чернели вмурованные в камень железные крючья......

  - Я помню эти крючья - ответил Альхецкий, - нам говорили, будто раньше там была кладовая, а на крючьях висели туши.

  - Не только туши - осторожно добавил я. - Раньше здесь работал заезжий священник, изгонял бесов, подвешивая одержимых вниз головой. На эти крючья крепилась веревочная петля. Но вы продолжайте!

  - Потом, примирившись с коллегиумом, я стал рваться в первые ученики. Именно тогда познакомился с Аристархом Ягайло и Теодором Чаромарницким. Они были умники, хитрые. Общаясь с ними, понял - зря нас пугают Россией. Нам всем пригодилось знание русского языка. Нет, не для миссии. Я стал читать книги и газеты, какие можно было достать- тогда это были большей частью москвофильского направления. Под матрасами у нас лежала контрабанда. Всякий раз летом, когда из них вынимали на сушку сено, мы перепрятывали свои книжечки по тайникам. Иезуиты об этом не догадывались. Ох, как же мы их дурили, а они - нас!

  - У вас сложился тайный кружок москвофилов? - спросил я.

  - Нечто похожее - ответил Альхецкий. - Впрочем, нас больше увлекала российская литература и история, чем политика. Но нас все равно настиг большой скандал, когда вдвоём с Чаромарницким вступились за уволенного наставника, написали дерзкие письма и угодили в полицию. Если б не помощь митрополита Шептицкого, которого знали еще мои родители, я бы давно погиб.

  - Вы повинились в содеянном?

  - Даже отрекся, лишь бы выйти из этой ужасной тюрьмы. Она холодная и сырая, как склеп. Редко кому везло не подхватить там чахотку. Но дома ждал новый удар. Моя мать запуталась в долгах, впала в глубочайшую меланхолию, а затем подожгла себя, завалив на кровать керосиновую лампу.

  Альхецкий замолк. Глаза его налились кровью, со лба падали мелкие соленые капли. В подземелье становилось жарко.

  - Но это еще не все мое несчастье - продолжил он, - Отец, стараясь сбить пламя старой сальной подушкой, загорелся от нее сам, и они оба погибли, оставив мне в наследство одно пепелище. Деваться некуда, я согласился постричься в монахи, хотя собирался стать политическим журналистом. Монашество казалось мне отрадой. Все, думаю, теперь меня не достанут! Там не будет ни России, ни Австро-Венгрии, ничего. Как бы не так! И в церкви - кругом политика!

  Вскоре мне довелось сопровождать графа Шептицкого в Россию. Как же я от этого отбивался! Мне нельзя, поймите, совсем нельзя было ехать туда!

  - Послушайте - жалобно скорчился он - я был шпионом поневоле, никогда, подчеркиваю, никогда никому серьезно этим не вредил! Сведения, отсылаемые мной в Россию, не вносили ничего нового. Почти все это разведка и без меня узнавала от других информаторов.

  - Но, если ваши донесения ничего не изменили, то почему россияне отправили митрополита Шептицкого в ссылку, вытащив бумаги из стенной ниши? Вы же видели, где они открываются в его резиденции!