Тибетское Евангелие

«Это про меня», — холодными губами вышептал сам себе мальчик мой. Острые иглы озноба покатились, как ежи, по влажной спине. Я видел, как деревянно напряглась его шея. Он все еще сидел, окунув руки в воду по локоть. Ноги, согнутые в коленях, затекли. Он не мог встать.

Купцы, двое из четверых, хотели связать его и продать его. Кто на него охотился? Кому он в Вавилоне нужен стал? Ведь его, Иссу, еще никто не знал. И даже первой своей проповеди при народе еще не произнес он охрипшей от волненья глоткой.

Мальчик прислушался. Это было важно — вслушаться в ночь.

— Когда сделаем?

— Сегодня. Сейчас. Должно быть, он уснул на горячих камнях. Вервие я взял. Крепко свяжем запястья и щиколотки. Не шевельнется. Слуга фараона будет доволен.

Мальчик осторожно вынул руки из воды. Ни капли не упало с пальцев в поток, не нарушило тишину.

«Притвориться спящим, — думал он, и сердце буйно колотилось, — или открыться сразу? Встать, раскинуть руки для объятья бедным заблудшим овцам — или покорно дать связать себя, как овцу, несомую на закланье, и пусть унесут, продадут тому неведомому человеку, что возжелал моего тела, моей души, моей жизни? Кто тот человек? Зачем он покупает меня? Да, купцы! Купи-продай! А я их друг. Спутник в тяжелом, далеком пути. Друга — продадут. Спутника — пустят под нож. Любимого — утопят. Единственного — принесут в жертву. Слуга фараона! Увезут в Египет! Мать говорила — наша семья убегала в Египет от злобы царя Ирода, когда царские солдаты убивали всех грудных младенцев в Иудее. Я не помню жаркую землю. Только песок на губах, на зубах. Что, если это не жертва? А просто жадные купцы монетами прельстились?»

Так думал Исса, я знал, и мысль его металась. Он шагнул от воды на гранитную ступень. Стоял в тени, а два купца, задумавшие его предать и продать, — на свету, в голубом холодном свете луны.

Круглолицая луна, хохочущая ночная шлюха, рассыпала по черным углям капли света, разрывала костяными, скелетными пальцами ожерелья, лила густое серебряное молоко из круглых висячих грудей на голодную, жаждущую землю.

Стоял в тени Исса, купцы же поднялись с прибрежных камней и двинулись к Иссе, зная, что он тут, рядом.

Длинные Космы выдернул из кармана халата веревку.

Исса глядел на веревку, глядел неотрывно.

И понял, что веревка эта когда-нибудь порвется.

Закрыл глаза. Увидел.

Поздно останавливать время. Поздно смеяться. Поздно.

Он вышел из тьмы в круг лунного синего света.

— Дорогие мои! Любимые! Так люблю я вас!

Купцы замерли. Длинные Космы накручивал вервие на запястье, наподобие толстого браслета, что носят туарегские женщины. Черная Борода закусил губу до крови.

— Он все слышал…

Длинные Космы бросился. Тело швырнулось вперед само, вне желания и разуменья.

— Руки вяжи!

Черная Борода запрыгнул за спину Иссы. Расставил руки, чтобы схватить Иссу за плечи, за бока и повалить на землю, но облапил лишь воздух.

Длинные Космы сорвал веревочный браслет с бревна запястья. Хотел накинуть веревочную петлю на шею Иссы. Вервие пролетело мимо головы мальчика и, как лягушка, шлепнулось на черно-серебряную воду. Конец веревки Длинные Космы держал крепко. Изругавшись, потянул к себе мокрую веревку.

Веревка врезалась ему в ладони острей ножа. С ужасом глядел Длинные Космы на раненые ладони. Текла черная в лунном свете кровь и тяжелыми каплями звонко падала на кровавый, цвета свежего мяса, гранит.

— О, Иблис! Шайта-а-а-ан…

— Джохар, ты…

Черная Борода пытался обхватить отрока. Напрасный труд. Исса стоял невредимый. Бесполезная, окровавленная веревка валялась под ногами у Длинные Космы. Черная Борода кряхтел, надрываясь, безнадежно стараясь, и страх мелкими морщинами всползал вверх, от подбородка ко лбу, по залитому лунным потом лицу.

Они все поняли тогда, когда Исса, господин мой и Господь мой, залитый лунным голубым молоком, раскинул руки и воскликнул еще раз, ясно и громко:

— Любимые мои! Прощаю вам! Ибо не ведаете вы, что творите!

— Как ты это делаешь?! — заорал Длинные Космы, обернув кровоточащие ладони к Иссе.

И мальчик взял Длинные Космы за руки, взял обе его крючащихся, красных и липких руки в свои руки, поднес к лицу и опустил лицо свое, юное и светлое, прямо в кровавую кашу из лоскутьев живой кожи, разрезанных жил, соленого мяса.

— Не я это делаю. Это делаете вы сами.

В мертвенном лунном свете огляделся Длинные Космы.

Черная Борода бросил обнимать пустой воздух и отчаянно, скаля зубы, озирался по сторонам.

И ничего не увидели они вовне.

— Глядите внутрь себя, — тихо сказал им Исса.

И закрыли они глаза, дрожа, и поглядели внутрь себя.

И там, внутри себя, они увидели горсть жалких монет, и седло, скатившееся со спины убитого кривым ножом верблюда; увидели алчные черные руки и смоляное, жирно блестящее лицо слуги фараона в белом тюрбане из мемфисского тончайшего атласа; увидели свои слезы, свое горе и позор свой; и что-то еще увидел Длинные Космы, потому что сел, бессильно подогнув колени, на кровавый гранит близ воды, и зарыдал, и закричал бессвязно, — а что увидел, никогда никому не сказал.

— Прости нас, — сказал Черная Борода и преклонил колена.