Тибетское Евангелие

Так пребыли: Длинные Космы сидел и плакал; Черная Борода стоял на коленях; Исса стоял перед ними, руки раскинув.

— Зачем хотели вы продать меня слуге фараона в страну Та-Кемт? — спросил Исса их.

И выдавил из нищего горла Длинные Космы, с ужасом глядя Иссе в лицо, выпачканное, как в темном вине, в его крови:

— Подкрался. Улещал. Говорил, знает, кто ты. Его господину, фараону, пророчица Айя сказала — ты пойдешь через град Вавилон. Ночь предсказала, висячие сады назвала, каменную лестницу, где мы сейчас. Слуга без труда нас нашел. Четверо, и пятый!

— Зачем я фараону? Я — жертва?

— Ты! — Горло Длинные Космы захлестнуло петлей рыданья. — Ты — царь! Он бы сам поклонялся тебе!

— Царей не связывают. Царей не покупают!

— Ты умеешь то, что не умеют смертные! Мы сами это видели! И не раз! Ты не простой мальчик! Ты…

— Я не колдун. Не маг. Не посвященный мистерий. Я не волхвую. Не заклинаю. Не знаю заговоров и причитаний. Я знаю большее.

— Прости нас, если можешь, — прохрипел Черная Борода. Он был похож сейчас на разбойника. На разбойника на коленях перед судией.

Мальчик мой присел на корточки перед ними, чтобы стать одного роста с ними, распростертыми ниже его. Засмеялся хорошо и легко, будто сто колокольчиков зазвенели.

— Луна высоко, — так сказал. — Скоро рассвет. Слуга фараона нас не дождется. Я же не павлин, чтобы меня изжарить! Хвост павлиний изумрудный не обдерете! Не порубите мясо ножами! Не испечете в золе костра. Но я проголодался! Как думаете, друзья, не изловить ли нам рыбы? Вот, есть у нас снасть.

И, смеясь, взял в руки окровавленную веревку, валявшуюся мертвой змеей у ног Длинные Космы.

И лишь луна в огромной ночи древнего града видела, как залилось кровью стыда худое, похожее на кинжал, с впалыми щеками, с лохмами, висящими до плеч, как грязные корабельные канаты, лицо купца, познавшего вкус соблазна, предательства, разоблаченья и прощенья.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. СОН О ЛИДИИ

Тряска, тряска. Когда трясет, страшно охота спать.

И не хочешь — уснешь.

Парень, шофер, меня в кабину посадил. Теперь я ехал как барин. Не как бревно в кузове катался. А на кожаном сиденьице сидел. В тепле. Бензином слегка воняло; ну да ладно, все можно перетерпеть ради тепла.

Шофер мой сперва ехал весело, свистел сквозь зубы, на— мурлыкивал песенки всякие, ну там разные молодежные, я слов их не знал, — а потом завел-заблажил, и голос забился в стекла кабины:

Ах, мне ехать далеко!
Ах, мне ехать далеко-о-о-о…
Мерзнут ноги, подвело живо-о-о-от!
Я тебя забыл легко,
Так тебя забыл легко —
Долго птичка в клетке не живет!

Вдохнул. Раздул ребра. Заорал во всю мочь:

Ты любимая моя!
Ты любимайа моя-а-а!
Ты любимая моя была когда-то-о-о-о!
А теперь один вот я,
А теперь! Один вот! Я!
И колеса — от рассвета — до заката-а-а-а!

— Ну что ж ты так орешь-то, сынок, — сказал я, и заткнул уши пальцами, и засмеялся, а он меня не слышал, все вопил свое, развеселое, отчаянное:

Мне дорога дорога!
Мне дорога дорога!
Еду-еду-еду день и но-о-о-очь!
А кругом снега, снега,
Распроклятые снега —
Эй, тоска, поди, шалава, прочь!

Повернул ко мне рожу. Подмигнул.

И я ему подмигнул ответно.

— Давай! Подтягивай! — крикнул он, и я подпевал ему, на ходу ловя слова, играя болью, как золотой чайной ложкой в стакане с горячим чаем:

Ты любимая моя!
Ты любимая моя!
Для меня всегда ты догола раздета-а-а-а!
А теперь один вот я,
Да, один волчара я,
И колеса — от заката до рассвета-а-а-а!

Шофер умолк внезапно, и в тишине, в тряской кабине я один смущенно проорал, а потом робко проговорил, заплетаясь, спотыкаясь:

А теперь один вот я!
Да… один волчара… я…

— Ты, чалдон, — парень холодным безжалостным прищуром вонзался вперед, в серое летящее лентие дороги, — ты вот знаешь, что такое любовь? Наша хорошая, правильная жизнь-то, вся, куда ни копни, мужская. Мужицкая. Бабы только портят все. Как с бабой свяжешься — так с горем не развяжешься. А? Как думаешь? Не слышу?

Я молчал. Грузовик подбрасывало, тогда зубы мои лязгали друг о дружку. Я не знал, что ответить шоферу. Обе мои жены уж были на том свете, и что они о любви нашей могли сказать мне с небес? Да и любил ли их я? Да и их ли? Да и любил ли?

Я, Василий, может, никого и не любил еще.

Я, Исса, люблю всех.

— Чо улыбаешься? Ну чо, чо молчишь?.. Больно-о-о-о-ой…

Машину трясло и колыхало, вертело и качало; она вся гремела и звенела непрочными железными сочлененьями, и под этот стук и грюк я стал потихоньку засыпать, задремывать.