Тибетское Евангелие

Я опередил его. Знал, куда он идет по пустынным, страшным ночью улицам великого Вавилона. Среди уступчатых башен и кружевных дворцов. Среди висящего из окон белья и гор нечистот, и полчищ мух. Среди садов и каналов, крепостных стен и гранитных парапетов, окаймляющих неуклонный ход, вечный рокот речной воды.

Он, как слепой, ведомый собакой, безошибочно, уверенно шел к зиккурату, и зиккурат вырос перед ним внезапно и мощно, и семь ярусов насчитывал он.

Исса медленно вошел в черную, раскрытую, как орущий рот, ямину двери и медленно стал подниматься по лестнице, освещенной чадящими факелами. Пламя билось над его головой, летало. Я обжег себе крылья.

Мой царь медленно вскидывал ноги, ступени зиккурата были очень крутые, громадные, для великанов. На висках у мальчика проступил пот. Я подумал: почему бы мне не подхватить его под мышки, не приподнять над лестницей — и легко не перенести на самый верх башни?

Незримые руки мои уже протянулись! Остановил я себя.

Сказал: иди, родной мой, сам иди! Наступит время — будешь летать в широком небе; а еще пройдет время — и все люди станут как ты, ты был прав, говоря это купцам у степного костра, охваченный голубым нежным пламенем.

Дошел. Дверь за чугунное кольцо потянул. Скрежет раздался пугающий. Исса переступил порог. Тяжелая, как сама жизнь, дверь тихо закрылась за его спиной.

Мы оказались в комнате под сводами. Глаза отрока медленно привыкали ко тьме. Я же видел во мраке, как кошка. Наконец и Исса мой различил троих: женщину, мужчину и древнего старика.

Борода старика жалко, лучисто серебрилась. Я мог рассмотреть каждый дрожащий волосок. Лысина блестела старой темной медью. Глаза были полузакрыты, прикрыты опухшими веками. Слепой старец протянул вперед руки. Руки дрожали. Женщина в темно-вишневом хитоне шагнула вперед, и мальчик увидел, что перед старцем — огромная каменная чаша, до краев полная воды.

Мужчина обернул к Иссе лицо. Он был горбонос и высок, одного роста с Иссой. Его лицо походило на полоску дубленой овечьей кожи. Исса жадно глядел. Старый человек, прожил большую жизнь. Но белому старцу годится в сыновья. На каком наречье будешь говорить с ними, царь мой, ребенок?

Исса глубоко вздохнул и сказал:

— Мир вам!

Он сказал это на своем родном языке.

Видел: поняли его.

Медлили. Не спешили с ответом. Старый темноликий мужчина, подобно белому старцу, вытянул руки над странной чашей. Вода колыхнулась.

— Мир тебе, — ответил по-арамейски Темноликий.

Женщина вздрогнула. Я видел: дрогнула кожа у нее под лопатками, под невесомыми складками хитона. Она сделала еще шаг вперед, еще, еще. Обошла Иссу по кругу и встала сзади. У него за спиной.

Исса, не я, понял, что эта женщина — его крылья.

Расправил плечи. Грудь горела под грубой холстиной. Белый старец повел из-под век слепыми глазами. Глаза закатились под лоб, и агатово мерцали, слезясь, желтые белки. Он все вытягивал дрожащие руки над водой.

Исса шагнул к чаше. Наклонился. Вода разошлась двумя волнами серебряной парчи. Мальчик увидел дно чаши. Вода внезапно стала густо-синяя, дно углубилось. Глубина пахнула в лицо ужасом. Древней волей. Пронзительной, потусторонней синевой.

«Такова синева духа», — подумал я, и вошел в Иссу, и глаза мои стали глазами Иссы.

Глаза проницали толщу синевы. На огромной, немыслимой глубине светились камни. Ходили, улыбаясь друг другу телами, длинные, гладкие, будто стальные угрюмые рыбы. Качались бурые нити водорослей, расцветая мелкими звездными цветами.

И там, совсем глубоко, в бездонной яме мира — или в его вышине, над головами всех, кто умер, и всех, кто еще не родился? — стояла и плыла, висела и дрожала, вспыхивала и гасла маленькая, величиной с детский мизинец, рыбка.

Глаза рассмотрели: она была без кожи, она сияла! Золотая ложка узкоглазого Царя. Золотая капля любовной слезы…

Скелет, ее кости видели глаза — и плакали над ними. Кости восстанут из могил, если Господь повелит. Рыбка, рыбка, разве по образу и подобию Божию и ты создана?!

Женщина стояла за спиной моего мальчика. Старый мужчина — перед грудью его. Слепой белобородый старик ощупывал пальцами, как стрекозиными крыльями, воздух.

Исса ближе наклонился к воде. Он хотел увидеть свое отраженье.

Вместо юного безбородого лика из бездонной синей чаши на Иссу глядело странное, ужасное лицо. Беззубая впадина рта. Седая трава на земляных висках. Брови, изломанные брошенные ветки. Не кожа — твердая кора, и впору лыко обдирать. Мятый лоб, мятые щеки, измятая, выброшенная память. Износилась, и выбросили. Каким же чистым, сохраненным краем сожженой памяти он помнит и эту прядь, и эту складку губ, и эти слезы, тихо, медленно, как перед казнью, текущие светлой золотой кровью из-под набрякших красных век?

Все было не его. Все было — чужое. Чужая сковорода скул. Чужая речь во рту. Лишь глаза. Эти глаза!

— Базилеос, — произнесли губы дальнее имя.

И слепой старик услышал. И думал: мальчик, которого он не видел, лишь чувствовал, обращается к нему.