Тигровый, черный, золотой

Не его свистящий шепот убедил Мирона, что он обезумел. Не покрасневшие глаза, в которых светилось что-то новое – то, чего он никогда прежде не замечал во взгляде Андрея. А запах, который шел от Колесникова. Все тело Акимова отозвалось на него, как реагирует сторожевой пес, когда ветром до него доносит из ближайшего леса тяжелую медвежью вонь. По спине пробежала дрожь.

Это был запах смерти. Крови. Бешенства. Злобы. Болезни. И чего-то еще, о чем Акимов предпочел бы не знать. «Господи, что он сделал с девочкой?»

Он хотел отшатнуться, но заставил себя сидеть неподвижно. Только промычал что-то невнятное и связанными руками указал на лицо: как же я тебе отвечу, когда у меня во рту кляп?

Колесников выдернул платок с такой силой, что вместе с кляпом едва не лишил Акимова половины челюсти. Снова присел перед пленником, сохраняя, однако, достаточное расстояние между ними. Акимов про себя скрипнул зубами. Он мог ударить Колесникова головой в переносицу, это был его коронный удар еще в юности, когда приходилось драться за право шататься по дворам соседнего квартала… Такой удар оглушает надолго. Если бы ему повезло, он бы обхватил шею Колесникова связанными руками и придушил, а там бы уж стал разбираться, как избавиться от шпагата… Но Колесников оказался осторожной сволочью. Он сидел в метре от Акимова и мял в руках тряпку.

– Где картины?

– Ты думаешь, я идиот? – хрипло спросил Акимов. Он говорил медленно, взвешивая слова. – Как только найдешь их, ты меня грохнешь. Как грохнул помощницу Бурмистрова.

Он внимательно наблюдал за лицом Колесникова, но тот смотрел на него, как будто сквозь маску.

– Мы поедем за ними вместе, – продолжал Акимов. – Посадишь свою жену на заднее сиденье, пусть сторожит меня с ножом. Деваться мне будет некуда. А когда ты убедишься, что картины там, где я сказал, ты меня отпустишь. Убивать меня возле того места, где я их держу, себе дороже.

Он как будто говорил со стеной. Неясно даже, услышал ли Колесников то, что предлагает ему Мирон.

Да – блеф! Отчаянный блеф! Но Акимов сейчас понимал, что, если скажет правду, Андрей убьет его сразу же, прямо здесь. Задушит, чтобы не было крови. Ночью вытащит тело с помощью Майи и закопает в перелеске. Или его отвезут на свалку.

– Зачем тебе картины? – попробовал спросить он.

Колесников встал, отошел к двери. Мирон только теперь заметил, что к ней прислонен рюкзак. Колесников принялся рыться в рюкзаке, пока Акимов гадал, что ему там понадобилось. У него не было никаких предположений.

Когда Колесников повернулся, в руках его были молоток и картонная коробочка величиной с ладонь. Он встряхнул ее, и лицо его приобрело отрешенное выражение. Так энтомолог прислушивается к тихому шуршанию жука в банке.

Мирон не мог оторвать взгляда от этой коробочки. Знал, что не стоит смотреть, но все равно смотрел.

Колесников подошел к нему. Под тусклым светом лампочки лицо его выглядело серо-зеленым. Но Мирон не поручился бы, что, если вывести Колесникова на свет, он увидит нормальную розовую кожу.

Из коробочки на пол Колесников высыпал гвозди. Несколько совсем маленьких. Дюжина – размером со спичку.

– Мне нужны только картины, – сказал он, подняв на Мирона бесцветные глаза. – Рот я тебе заткну. Твое мычание никто не услышит. Первый гвоздь войдет тебе в пятку. Сразу говорю, ты вряд ли выдержишь больше трех. Но если вдруг ты у нас герой и мальчик-партизан, у тебя еще есть ладони и яйца. Ага, в таком порядке.

Он говорил как будто скучающе. Не с воодушевлением садиста. Не с отвращением человека, которому предстоит выполнить неприятную работу. А так, как если бы Андрей Колесников пропустил через себя сотни Миронов Акимовых, каждого из них пытал и к нынешнему дню это ему порядком приелось.

– А чего не сразу по яйцам? – заинтересованно спросил Акимов. Он понимал, что ходит по тонкому льду, но удержаться не мог.

Колесников пожал плечами:

– Да брезгливо, честно говоря.

Он поднял с пола платок. Снова заткнул Акимову рот. Присел и, кряхтя, принялся стаскивать с Мирона левый ботинок. Он выполнял это с равнодушием санитара морга, раздевающего очередной труп, и Акимов внезапно понял, что так оно и есть. Для Колесникова он уже труп. Способность вынести пытки зависит не от душевной стойкости, а только от болевого порога, а тот выдается человеку от природы, в комплекте вместе с цветом волос, музыкальным слухом и непереносимостью лактозы. Всего лишь набор физических качеств. Ничего кроме этого. Никакого героизма.

И он, Мирон, сломается на третьем или четвертом гвозде. В него никогда не забивали гвозди. Его никогда не били, сидячего, каблуком по коленям. В конце концов Колесникову не потребуется даже молоток. Если с любого здорового мужика стянуть штаны и начать давить мошонку подошвой, он сам будет умолять придушить его.

Джеймсов Бондов не существует.