Тигровый, черный, золотой

И вдруг Анаит поняла. Ничего в нем не было холодного. Она ему нравилась: вся, целиком. Со всей своей вспыльчивостью, приступами гнева, неуравновешенностью, криками, багровыми щеками и размахиванием руками. Он действительно видел ее красивой – постоянно, а не только тогда, когда она была скромной тихой девушкой и вела себя подобающе.

Она шагнула к Мирону. Что-то такое он прочел в ее глазах, потому что изменился в лице. Несколько секунд они стояли друг напротив друга, затем он протестующе вскинул руки и выдавил:

– Послушай, девочка…

Но если Анаит что-то и знала наконец совершенно точно, так это то, что слушать его сейчас не надо.

* * *

Мирон натянул край одеяла на белоснежное плечо, чтобы она не замерзла, и провел пальцем по ее лбу и вниз, по точеному носу.

– Какая ты красивая, с ума сойти…

– Послушай, а тебе целоваться-то можно? – Анаит, встревожившись, подняла с подушки взлохмаченную голову и уставилась на него.

Акимов захохотал в голос:

– Тебе не кажется, что ты с этим вопросом опоздала часа эдак на полтора?

– Может быть, – смущенно признала Анаит. – Но никогда не поздно остановиться и сдать назад.

– Нет уж, останавливаться поздно! – твердо сказал он. – Иди сюда…

Когда они снова выбрались из-под одеяла, солнце било в окна.

– Я не рассказала тебе, что у меня новая работа, – с гордостью сказала Анаит.

– Да ты что? – Он обрадовался. – Какая?

– Меня взяли гидом-искусствоведом в туристическое бюро «Ливерпуль». Изначально они занимались познавательными поездками школьников с родителями за границу, но со временем у них выделилось новое направление, только для взрослых. В мои обязанности входит отправляться с группой на выставку, которая проходит у нас или за границей. География поездок – от Берлина до Нового Иерусалима. Приезжаем на два-три дня, я провожу экскурсию – рассказываю о тех картинах, которые выставляются в это время… Требований было только два: свободный английский и диплом искусствоведа, так что я им подходила. А еще меня попросили рассказать перед аудиторией о своей любимой картине, и я справилась! – Анаит просияла в улыбке.

– Слушай, это выглядит просто работой мечты!

– Да! Это именно она и есть! Господи, я так рада!

– А о какой картине ты рассказывала? – с неподдельным интересом спросил Мирон.

– О «Поклонении волхвов» Боттичелли. Пожалуйста, не говори, что не любишь Боттичелли! – взмолилась она.

– Люблю. Но Фра Филиппо Липпи мне нравится больше. Его «Мистическое Рождество» в детстве меня завораживало: темный сосновый лес, обрубки деревьев… А ты, конечно, должна любить итальянское Возрождение, ты сама как будто оттуда. Ох, елки! – Акимов хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл о подарке! – Он вскочил, натянул штаны, вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с двумя большими листами в руках. Прислонил их к стене и отошел. – Конечно, это не Боттичелли…

Анаит всплеснула руками и расхохоталась.

Перед ней стояли два больших постера с теми самыми изображениями, которые они впервые увидели в подвале Клюшниковой. Тигры, оседланные обнаженными наездницами, и барс рядом с Мцыри. Бурмистровские работы, усовершенствованные неуемным Ломовцевым.

– Надеюсь, они не вызовут у тебя неприятных воспоминаний? – обеспокоенно спросил Мирон.

– Нет! Они чудесные! Но где ты их достал?

– Я подумал, что Бурмистров уничтожит картины, как только получит назад, и мне стало их жалко. Столько всего происходило вокруг них… У Сергея Бабкина были фотографии. Я попросил его прислать их мне и заказал принты.

– А где копии с бурмистровских, которые ты нарисовал для меня?

– В чулане. – Акимов кивнул в сторону коридора. – Хочешь, я тебя опять с ними закрою? Будешь скрестись изнутри и просить: Мирон Иванович, выпустите меня отсюда!

Анаит засмеялась и упала на спину, раскинув руки. Закрыла глаза.

– Я, кажется, сейчас усну…

– Спи. – Мирон накрыл ее и лег рядом, не забираясь под одеяло.

Она и в самом деле почти сразу заснула: быстро и легко, как засыпают дети.

Он приподнялся на локте, удивленно рассматривая ее.

Изумление. Да. Вот преобладающее чувство. Черная полоса должна была смениться серой; он ждал этого и не рассчитывал на большее. Его зебра – непарнокопытное торжество монохрома. Наш девиз: «Могло быть и хуже».

Как вдруг его ослепило сиянием. Черная полоса разом закончилась – и началась золотая.

Он не был к этому готов. Никто не готов к чуду, кроме тех, кто сам его производит.

Но золотое сияние над головой девушки, спящей в его постели, не исчезало. Сквозь редкие необлетевшие листья било солнце, заливая маленькую комнату светом. Стояла такая тишина, что, казалось, прислушайся – и расслышишь шорох пылинок, танцующих в луче.

Акимов зажмурился.

Он увидел свой дом под просторным небом, и старые яблони возле дома, и их двоих на одной постели – счастливых, влюбленных, смешных. Вечных.

Никогда еще он не ощущал с такой силой присутствие жизни во всем, что вокруг. Все, все было живым, и живее всех был он сам, Акимов!