Тигровый, черный, золотой

Борис Касатый напоминал мячик, брошенный в комнату и отскакивающий из угла в угол. Сергей устал крутить головой, наблюдая за ним. Художник быстро перемещался туда-сюда, пока Илюшин не попросил его замедлиться.

Касатый неохотно послушался. Он уселся на табурет, обхватил колено сцепленными ладонями и выставил вперед клочковатую бороденку, нацелив ее на Макара. На носу сидели очки, но Касатому больше пошло бы пенсне.

– Ну-с? Приступайте к своей экзекуции! Я готов!

Голос у него был высокий и резкий.

– Почему экзекуции? – спросил Макар.

– А что же еще? Вы думаете, мне доставляет удовольствие торчать перед вами, как мальчишка, и отвечать на ваши вопросы? Ни малейшего! Так что – прошу побыстрее! Я бы не хотел надолго отвлекаться от работы.

– Расскажите о последнем дне выставки.

Касатый повторил то, что они уже слышали. Уехали вчетвером к Ломовцеву, вместе выпивали, потом разъехались. Все. Больше ему сказать нечего.

– А драка? – спросил Макар.

– А что драка? – ощетинился Касатый. – Какое отношение имеет драка к краже картин?

– Пока не знаю. Мы выясняем все обстоятельства.

– А это обстоятельство – мое личное дело! В личные дела я вас посвящать не собираюсь!

– Борис Всеволодович, мы вам не враги, – примирительно сказал Илюшин. – Перед нами поставлена задача, мы стараемся добросовестно ее выполнить. Поймите и вы нас. Бурмистров очень расстроен случившимся…

Касатый несколько смягчился:

– Все вокруг одолевают расспросами. Надоело. Сколько можно перетирать одно и то же. Мы встретились. Поговорили. Я после драки был не в своей тарелке, мне требовалась моральная поддержка друзей… Окружение близких, которые могут тебя понять…

Бабкин слушал и не мог отделаться от ощущения, что Касатый поет с чужого голоса. «Мне требовалась моральная поддержка…» Что за шаблон! А главное, шаблон из тех, которыми никогда не стал бы пользоваться Борис Касатый.

Что-то за этим стояло. Он взглянул на Макара и понял, что Илюшин тоже настороже.

«А может, все проще? Мужику не по себе из-за того, что потерял лицо. Не привык расписываться в любовных поражениях перед чужими людьми».

– Как вы думаете, кто мог желать Бурмистрову зла? – спросил Макар.

Касатый откровенно рассмеялся:

– Вы что, хотите, чтобы я закладывал товарищей по цеху ради вашего…

– … денежного мешка? – подсказал Илюшин.

– Нет, я вовсе не…

– Раздутой бездарности?

Касатый резко сдернул очки и сделал такой жест, будто хотел отшвырнуть их в угол, но в последний момент передумал. Макар внимательно наблюдал за ним. «Нервозен не в меру. Возмущение первых минут – чистый театр; он пытался скрыть за напускной злостью свое беспокойство. Мы его нервируем».

– Не понимаю, чего вы от меня хотите! – резко сказал Борис. – Вбить клин между мною и Бурмистровым? Я вовсе не считаю его бездарностью!

– Ясное дело, вам же с ним еще работать, – невозмутимо заметил Макар.

– А вы, любезный, сразу перешли к оскорблениям? – прищурился Борис.

– Ни в коем случае. Я просто понимаю всю сложность вашего положения. Если вы займете место помощника Ульяшина, вам неизбежно предстоит погрузиться в административную деятельность, и от вас будет зависеть состав Имперского союза. Избавиться от Бурмистрова означает потерять мецената. Так кто мог желать ему зла?

Касатый задумался – или сделал вид.

– Юханцева, – сказал он наконец. – Больше никого не назову. Бурмистров не так часто снисходил до общения с членами союза, чтобы завести много врагов.

– Уже и этого достаточно, – заметил Макар. – А как же Ломовцев?

– Ломовцев? – своим высоким голосом растерянно переспросил Борис. – А что Ломовцев? Тимофей – безобидный шутник, только и всего.

– О его шутках рассказывают разное… – неопределенно сказал Макар.

Бабкин, достоверно знавший, что никто ни о каких шутках Ломовцева не упоминал, восхитился небрежной уверенностью его интонации.

– Нет, ну я не знаю, что вы имеете в виду! – вспыхнул Касатый. – Если о той истории с Шуляевым, то никто не пострадал!

– А что за история с Шуляевым?

Касатый вздохнул:

– Ну, Шуляев повсюду твердил, что собирается эмигрировать в Израиль… А Тимофей как-то подшутил над ним: сказал, что, по последним данным науки, у всех представителей еврейского народа мочки ушей не такие, как у русских, а приросшие. Даже нарисовал ему, как они выглядят. Навыдумывал, что теперь в консульстве Израиля всех желающих репатриироваться не только проверяют по документам, но и требуют предъявления расово правильных ушей. Шуляев страшно возбудился, бегал, всем предъявлял свои мочки, кричал, что у него бабушка – еврейка… А художники – народ жестокий. Шуточку подхватили, стали отмахиваться от него, говорили, будто по ушам сразу видно, что он русский, мол, мочка отстоящая… – Касатый неожиданно хихикнул. – Было очень весело, – виновато закончил он.

– А что Шуляев? Эмигрировал в итоге? – не удержался Бабкин.

– Сидит, – скупо ответил Касатый.

– За что?

– Один из наших художников предложил ему выкопать бабушку, чтобы убедиться по ней, так сказать, воочию, что… Ну, что ее документы не поддельные.

– И что – выкопал?!