Тихая война

После оглашения приговора меня перевели в тюрьму на улице Фе в Буде. И хотя я был приговорен к отбыванию наказания в условиях строгого режима, первый день я провел в общей камере вместе с осужденными за мелкие политические проступки. По законам того времени политическим преступником считался, например, тот, у кого в квартире при обыске находили десяток-другой килограммов мыла, какао или сахара. Очевидно, такие строгости были нацелены на борьбу со спекуляцией. Так или иначе, мне этот день принес любопытную встречу, совершенно неожиданную.

Когда меня втолкнули в камеру и заперли дверь, я налетел на какого-то лежащего на полу человека. Тот для начала осыпал меня градом проклятий, а потом сел и, взглянув на мою физиономию повнимательнее, вдруг воскликнул:

— Ну и ну! Миклош, вы узнаете меня?..

Судьбе было угодно вновь свести меня с господином Кальмаром, тем самым мастером-вязальщиком, с которым меня познакомил мой приятель Иштван Маркош, когда я в канун рождества возвращался после разведки участка фронта под Дунакеси, выполнив поручение Золтана Мико. Он тогда подарил мне серебристую елочку, срезанную разорвавшимся во дворе его дома снарядом, ту самую, которая доставила мне и моей матери несколько часов мира и тихой радости у семейного очага в грохочущем вокруг осажденного города пекле войны.

Вторым по счету узником нашей камеры, моим соседом по нарам, оказался хозяин знаменитого на весь Будапешт ресторана «Золотая утка». Вот тогда-то я понял, что даже в тюрьме к богатеям старого мира судьба более благосклонна, чем к неимущим беднякам, сюда попавшим. Среди заключенных, которых днем выводили на работу в город (это были шоферы, дворники, каменщики), да и среди охранников всегда находились охотники за даровой обед или иную мзду передать на волю письмецо или принести оттуда посылочку. Разумеется, только тем, кто за это мог хорошо заплатить.

Что касается меня, то я за эти годы сделал для себя такой вывод: среди любых людей, самых принципиальных и надежных на первый взгляд, всегда найдешь таких, кого можно подкупить, а самые, казалось бы, преданные друзья способны быстро забыть тех, кто попал в беду. Первый вывод не требует особых доказательств, а для подтверждения второго достаточно взять мою собственную судьбу и судьбу моей матери. Маме в ту пору исполнилось пятьдесят пять лет, и она осталась без всяких средств к существованию, как и родственники многих моих бывших товарищей по партии, сидевших теперь в тюрьме или в лагере для интернированных. Наши вожди и вдохновители, которые сбежали на Запад, спасая собственную шкуру, с полным безразличием взирали теперь на наше бедственное положение. Наша судьба их нисколько не интересовала.

Хотя, пожалуй, не совсем так. Зная о том, что мы осуждены и отбываем наказание в тюрьмах, они использовали это для своих хорошо оплачиваемых выступлений в передачах радиостанций «Свободная Европа» и «Голос Америки» на венгерском языке. Они подробно перечисляли, кто из нас, когда и при каких обстоятельствах был судим и осужден, строя на этих фактах свои нападки на социалистический строй и наживая, таким образом, себе политический, и не только политический, капитал в глазах американцев. Но не было ни единого случая, чтобы кому-нибудь из нас была прислана посылка, оказана помощь через Красный Крест или иным путем. Такова была их хваленая «братская солидарность».

О печальной судьбе моей матери я уже говорил. Нелегкой была жизнь и у других. Например, мой друг Ласло Дюлаи, один из ведущих функционеров нашей партии, оказавшись в заключении, оставил в городе жену с тремя маленькими детьми; супруга майора летчика Ласло Варкони, отважного борца против фашистов, пошла работать шофером такси в Кечкемете, чтобы прокормить детей и мать; Бела Ковач, бывший генеральный секретарь партии мелких сельских хозяев, освобожденный из тюрьмы по болезни, не получил от своих соратников с Запада никакой помощи.

Это холодное безразличие наших партийных вождей, которые воспитывали в нас самопожертвование, а сами предпочитали жить в безопасности и довольстве, заставило меня возненавидеть их. И с каждым днем эта ненависть становилась все сильнее. Даже теперь мне трудно без гнева вспоминать об этом. Вероятно, потому, что слишком уж горько было на душе в те годы…

Вскоре меня перевели из общей камеры в небольшую каморку с железной дверью, где нас оказалось всего двое. Мой пожилой сосед, представившийся мне как бывший подполковник Янош Бихари из Беленеша, подвизался в качестве тюремного брадобрея, так что большую часть дня я проводил в мучительном одиночестве. Вскоре мы с ним подружились, и дядюшка Янош делился со мной всем тем, что получал в награду за свое парикмахерское искусство, а главное — новостями обо всем, что происходило за стенами тюрьмы.