Тихие воды

В начале ее карьеры ей всегда приходилось отбиваться от обвинений и вопросов, и она, даже улыбаясь, даже пробуя шутить, чувствовала себя глубоко виноватой. Словно она сделала что-то плохое, хотя чаще всего она просто выполняла распоряжения режиссеров, предписания одобренного этими же комиссиями сценария или указания собственного агента. Но фильмы походили друг на друга как близнецы, и претензии всегда были примерно одинаковыми. Когда-то ей пришлось пройти немало таких комиссий – сначала перед пробами на роль, потом при согласовании сценария. Позже, когда она завоевала любовь руководства страны и приносила стабильный успех почти любой картине, ее участие в подобных обсуждениях свелось к минимуму, ей начали доверять. Арфов теперь брал ее с собой только в случае, когда нужно было, чтобы ее репутация, сияющая улыбка или почтительно-униженно обхождение повлияли на какой-нибудь спорный момент. В этих вопросах она всегда доверяла ему абсолютно, все равно спустя годы, так и не смогла разобраться во всех тонкостях. Ей было непонятно, почему одно слово считалось удачным и патриотическим, а другое – порождающим сомнения, а потому подлежащим устранению. Со временем ее начало даже развлекать подобное времяпрепровождение.

Она вдруг вспомнила себя на одном из первых таких собраний, когда еще тряслась от ужаса, а Арфов говорил и говорил, а она улыбалась, сияя глазами – от испуга, от сознания торжественности момента, от веры в то, что эти люди, неотличимые один от другого, знают так много, судят так верно. Она тогда произвела хорошее впечатление, Арфов одобрительно кивал, и она взяла этот взгляд на вооружение и уже не ходила на подобные встречи неподготовленной. Как-то инстинктивно сразу нашла верный тон, правильную дозу восхищения, лести, ужаса и сознания собственной безусловной неидеальности. Она правильно почувствовала, что должна быть перед ними виноватой, ведь если все сделать слишком хорошо, зачем нужна будет комиссия, что будут делать все эти люди, которые за годы так сроднились со своими белыми столами, что Ада иногда, искоса, по-детски опускала глаза, смотрела под столы, пыталась убедить себя, что у них есть ноги, что они не вросли в свои белые кресла. Опущенные глаза тоже нравились комиссии. А она была – такая молодая, такая свежая, просто разрывающаяся от желания играть и счастья, что ей предоставлена возможность, переполненная неизрасходованными запасами любви. Это спустя годы в ней что-то стерлось, и энтузиазм превратился в маску, в привычную роль, выученную так хорошо, что она не требовала никаких усилий. Да и зритель всегда привыкает, подумала, к актеру. Если год за годом смотреть один и тот же спектакль, то невольно начнешь помогать исполнителю там, где он от скуки начнет недорабатывать. Она любила комиссии за то, что они видели в ней всю ту же девчонку, переполненную глупостью и свежестью. С ними она вспоминала, как тогда одним взглядом, тягучим, тлеющим взглядом в камеру могла заставить сердца биться чаще. Он и сейчас был при ней, но из него исчезла прелесть находки. Годы словно выветрили из нее что-то, оставив голый остов, скелет ее существа. И наполнялась эта форма сплошной ерундой. Помимо своей воли она запоминала все, что слышала и уж тем более говорила. За последние годы она услышала и произнесла столько чепухи, что, кажется, и сама превратилась в чепуху.

А тогда, впервые, все было по-другому, тогда слова, срывавшиеся с ее губ, были новыми, словно только что придуманными, только что сотворенными, ее голос звучал новорожденным. Ее азарт и энтузиазм были не наигранными. Они и сейчас оставались такими, конечно же, напомнила она себе. Ее вера, ее патриотизм при ней, и нет никакой необходимости сомневаться в них. Но лицезрение собственного мужа, запачкавшего своей кровью и мозгами ковер в гостиной, многое меняет в мировосприятии женщины. Хотя было бы несправедливо считать, что в ее опустошенности, выскобленности виноват только Вельд.