Тихие воды

Вошли гуськом в открывшуюся дверь, поздоровались с каждым из шести членов комиссии – кое с кем даже довольно нежно. Трое мужчин, трое женщин – в серых, невыразительных костюмах, средний возраст около пятидесяти. И еще хороший знак, что шестеро. Фильм, который стоило зарезать, рассматривал обычно один человек, максимум двое. И едва ли в присутствии актрисы и режиссера. Директор картины запаздывал, но его ждать не стали.

Расселись, началось обсуждение сцен, всех сцен, отмечали удачи, и через несколько минут Ада заскучала. Сидела, откинувшись на высокую спинку жесткого стула и время от времени строила глазки, когда тон обсуждения становился уж больно горячим. Слова она старалась не слушать – не хотела запоминать очередную порцию ерунды. Зато по интонациям слышала, когда стоит вступить в игру, а когда – притихнуть. Сидела, думала ни о чем, а на лице в это время держалось выражение внимательного участия и интереса. Спустя какое-то время она вдруг осознала, что рассматривает одну из женщин – высокую, моложавую, моложе, чем остальные члены комиссии. Она была некрасива – тяжелый подбородок, слишком сухопарая фигура, но явно следила за собой и – как это Ада сразу не заметила? – чем-то отличалась от остальных членов комиссии. На ее лице было написано не плохо скрываемое равнодушие, не скука, а высасывающий душу интерес. Она цеплялась взглядом как обезьяна пальцами, она искала в их лицах что-то, известное только ей, говорила мало и явно не симпатизировала их компании. Ей все равно, осенило Аду, что я самая знаменитая актриса в Евразии, ей наплевать на мою лояльность и на то, что мои фильмы любит президент… любил президент.

Аде стало вдруг неуютно. Во взгляде, в позе, в редких, но неприятных вопросах этой женщины скрывалось то, чего Ада боялась больше всего. Словно кот, добравшийся до сметаны, словно паук, поймавший муху, она смотрела и, казалось, она много лет ждала этого шанса. «Больше меня никто и ничто не защищает», – вдруг поняла Ада. Только Арфов, но и он этой гадине не противник. «Она ненавидит меня», – поняла Ада. – «Нет, хуже. Она меня не любит».

– Вам не кажется, что специфика настоящего момента делает фильм несколько неуместным? – Подала голос женщина, и он прозвучал в наступившей мгновенно тишине как-то уж очень вкрадчиво.

– Прошу прощения? – Опешил режиссер.

– Вся страна переживает тяжелейшую утрату, все мы ищем в себе силы справиться с горем, а в это время вы создаете фильм, переполненный пессимистическими настроениями и тревогой.

– Но я полагал, что катарсис…

– А вы, – обратилась она вдруг к Аде, и та застыла. Она так давно не удостаивалась вопросов комиссии, что уже и забыла, как и что отвечать. Внутренне она взмолилась, чтобы Арфов пришел на помощь, но не могла даже бросить ему взгляд с просьбой о поддержке, змеиные глаза женщины словно загипнотизировали ее. – Вы полагаете, что в сложившихся обстоятельствах уместно выпускать фильм, затрагивающий тему смерти и страданий?

– Я, на самом деле… – Ада просто не понимала, что от нее хотят, и это наполняло ее существо такой паникой, что слова отказывались срываться с губ, даже слова привычные, затверженные. – Этот монолог ближе к финалу, он…

– Монолог хороший, – отрезала женщина, и Ада, отмерев, успела уловить, как просиял режиссер, больше всего боявшийся, что сократят кульминацию, как подобрался Арфов. Из своих источников он узнал, каковы будут претензии к фильму и не слишком беспокоился. Но то ли источники соврали, то ли все успело измениться. Ада могла поклясться, что верно последнее.

– Сам по себе монолог – это лучшее, что есть в этом фильме. Он патриотичен, несет на себе отпечаток наших традиций, напоминает о ваших прежних ролях и вызывает светлую надежду на будущее, – комиссия тоже притихла. Шеи укорачивались, головы втягивались в плечи, как у древних, неподвижных черепах, и только женщина с твердым подбородком недобро сверкала глазами, вытягиваясь, словно змея, обвивающая Аде грудь. – Но почему вы произносите его так безжизненно, где подъем? Где вера в то, что вы говорите? Я наблюдала за вами много лет, и мне всегда казалось, что ваша уверенность в нашем светлом будущем непоколебима. А теперь я этого не вижу – если вы не верите в наши идеалы сами, как в это поверят ваши зрители? Может быть, последние события как-то повлияли на вашу оценку действительности? Может быть, вам нужен отпуск? И вы уже не способны заниматься своим делом с должным усердием?