Тихие воды

– Я не хочу замуж, – она вдруг зарыдала, как маленькая девочка, обернулась к нему. Уткнулась куда-то ему в плечо, хотя он был ниже, и это было так неудобно, скинула каблуки, плакала, плакала. – Ни за кого, а тем более за него, но что я еще могла сделать, что я могла сделать, Илья, они думают, что я уже ни на что не способна…

– Тихо, тихо. Теперь ты должна лучиться от счастья, помнишь? Какое там не способна, сыграно-то было как нотам, я даже заволновался, чуть не поверил, что ты и впрямь в него влюбилась, – он попытался пошутить, но добился только еще большего потока слез, и тогда обнял ее. – Не надо плакать. Мы что-нибудь придумаем. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Ты только теперь не забудь заставить его сделать тебе предложение.

– Он уже делал.

– Тогда пусть сделает снова, а ты ответь, что нужно ответить. И хватит реветь! Нас того и гляди позовут обратно.

***

За эти годы Арфов хорошо научил ее многому, но лучше всего, пожалуй, тому, что нужно изо всех сил держаться за то, чего она добилась. Год за годом он объяснял ей, как тяжел путь наверх и как быстро можно сорваться, год за годом она сомневалась, спорила, рисковала, скандалила, но в итоге поняла, что он прав. Было бы ей двадцать пять, хотя бы тридцать лет, она, может быть, еще повоевала бы, ведь когда-то переживала и худшее, но ей было уже тридцать три и через несколько месяцев станет еще больше, и Ада чувствовала – сил на еще один подъем у нее уже не осталось. Вроде бы мелочь, эта Комиссия, подумаешь, какая-то партийная зараза с холодными глазами засомневалась в ней, но она сама так мало верила в свою способность не сгибаться под ударами судьбы, что даже это маленькое сомнение требовало решительного отпора. Ада не хотела стареть, не хотела выходить в тираж, не хотела даже не потому, что ее тщеславие оказалось бы слишком уж уязвленным, но и потому что ее до паники, до белеющих щек пугала возможность оказаться выброшенной. Она не представляла себе жизни без съемок, без скандалов, без того образа, который создавала годами.

Она думала об этом, прихорашиваясь перед зеркалом, разглядывая себя критически. Мир любил свежее мясо, ему нужна юная плоть, и она, сколько могла, старалась давать ему желаемое, даже рискуя быть обглоданной до костей. Но слишком много лет, слишком давно длился этот жестокий танец, чтобы она не понимала – так вечно продолжаться не будет. И все же хотелось длить и длить эти мгновения славы, осмысленности жизни, хотелось оставить навсегда все таким, как оно есть. И она привычно наносила на кожу питающие крема, привычно рисовала стрелки в уголках своих роскошных глаз, привычно собирала волосы в сложную прическу, надевала откровенные, эксклюзивные платья и высокие каблуки, готовилась порхать, хотя на душе у нее висел камень, гнувший ее плечи к земле.

Когда осчастливленный положительным вердиктом комиссии («при условии внесения поправок и доработки следующих эпизодов: …, фильм «Метущаяся душа» допущен к прокату на территории Объединенной Евразии»), режиссер предложил отпраздновать это событие, Ада, уже успокоенная, уже приготовившаяся выдержать этот бой, даже не думала отказываться. Впервые в жизни ей придется играть роль счастливой женщины, играть двадцать четыре часа в сутки, и она решила, что сможет, что это не самая трудная актерская задача, ведь она много лет именно к этому и готовилась, разве нет? И она поторопилась домой, щебеча в телефонную трубку, позвала Диму в ресторан, стоически выдержала известие о том, что Арфов придет с женой, а режиссер с подругой. Женщины куда строже мужчин, подумала, тщательно оправляя свое новое платье, эффектное сочетание густого черного цвета и алых полос вдоль лифа, подчеркивающих грудь и талию, уходящее в пол, дразнящее разрезом юбки чуть ли не до бедра, чтобы желающие полюбоваться ее ногами имели время от времени такую возможность. Маскировалась, наряжалась дольше, чем перед выходом на сцену, тщательнее, ведь на сцене спасают софиты и отделенность, отрезанность от зрителя, а здесь придется сидеть с ними на расстоянии вытянутой руки и только бы не соврать, только не сорваться. Внутри у нее, словно шок от анестезии, все замерзло, замерло, и она поклялась себе – это были последние слезы, хватит, теперь надо быть разумнее, теперь надо быть осторожнее. Не было ее вины в том, что все случилось, как случилось, умер президент, его вина, не ее, но теперь ей никто, кроме нее самой, помочь не может. И она готова была себе помогать.