Тихие воды

Сотовый телефон остался лежать дома, ну разумеется, ведь иначе не было никакого смысла бегать от патрулей, если носишь с собой маячок, тем более, что она не думала, что идти придется так далеко. Дома и улицы казались абсолютно одинаковыми, сердце билось как ненормальное, и она шла, почти бежала, вздрагивая от каждой тени, плутала и, конечно, через некоторое время потерялась окончательно. Она находилась где-то в центре города и издали, среди высоких зданий видела сферу концертного зала, навевавшего грустные воспоминания, но точнее сориентироваться никак не могла. А вокруг была тишина. Плотная, вязкая, напряженная, как небо перед грозой. Город замкнулся в себя, замер, готовился к чему-то. Вся страна готовится, подумала она, вся страна сейчас смотрит в саму себя, словно женщина перед приходом месячных. Она никак не могла избавиться от этой ассоциации – надувшееся, отяжелевшее тело, готовое выбросить из себя все лишнее вместе с потоками красной, отвратительной по своему происхождению крови. Ада думала о том, что любая женщина ненавидит месячные – и именно поэтому чувствует боль. Мужской организм устроен иначе, для них, странных, самодовольных, половая зрелость – это повод для гордости и, может быть, смущения. Женщине же всегда стыдно и больно, наверное, потому, что каждые месячные – это очередной невыношенный, незачатый ребенок. Очередная трата жизненных сил впустую. Самонадеянное неисполнение своего биологического долга. Она думала об этом, чтобы не бояться, выводила эти странные максимы, но они не помогали. Тишина вокруг объедала звук ее собственных шагов, и странный шорох за спиной становился все слышней и слышней, и вот в нем уже можно распознать чьи-то шаги, и тень мелькнула рядом с ее тенью, и она вдруг поняла, что не так в этом звуке. Будь это патруль, она бы спокойно обернулась, призналась, что заблудилась, наплела с три короба, в крайнем случае, позвала бы на помощь Илью – все это неприятно, конечно, особенно учитывая бутылку рома в ее сумочке, но терпимо. Только вот шел за ней не патруль – и дело даже не в том, что ее не окликнули, не осветили фонарями, не потребовали остановиться, может, боялись, что она кинется в бегство. Но человек, который шел за ней приволакивал ногу, она вдруг поняла, шаг и шорох, шаг и шорох – гулко отражались звуки – и этого просто не могло быть, никак не могло, все патрули набирались из сотрудников службы охраны, а служба охраны была физически совершенна, это же так естественно, и значит этот незнакомец, что шел за ней мог оказаться кем угодно – преступником, поклонником, соглядатаем – но он явно не был приличным человеком, потому что все приличные люди сидели по домам, а не крались за одинокими женщинами по темному городу. А тень все приближалась, и шаг-шорох становился все неразборчивей, все быстрее, и она, наконец, не выдержала, переместилась на середину улицы, чтобы было ее видно отовсюду из окон и побежала, поднимая шум, разве что не кричала, но чувствовала, еще немного – и закричит. Пусть ее увидят, пусть позовут патруль, пусть хоть кто-нибудь придет на помощь, но город молчал, город притаился, и в легких так быстро кончился воздух, и больно стало дышать, а тень чуть отставала, но явно не прекращала ее преследовать.

Ада остановилась, огляделась – перекресток – куда бежать, где ее дом? Но дом был далеко, а рядом возвышалось какое-то смутно знакомое здание, и она подумала – есть же сторожа, есть охрана, есть ночные смотрители, – и подбежала к знакомым неузнаваемым дверям, замолотила кулаками, и дверь распахнулась, приглашая ее внутрь, беззвучно, и она нырнула в темноту еще более непроглядную, чем серая темнота улиц, и, прижавшись спиной к двери, пыталась отдышаться, надеясь, что он, ее странный преследователь, не придет за ней сюда… в театр.

Она удивленно огляделась, глаза привыкали к темноте, а потом рассмеялась, звонко, истерично. Куда же еще она могла бежать от всех проблем, от всех страхов – конечно, в театр. Ночью он казался совсем не таким, как днем, не таким, как она привыкла его видеть.

– Эй, здравствуйте! – Закричала она в темноту, когда смех стих, но отозвалось только эхо, и она, повинуясь странной фантазии, пошла вперед, по знакомым коридорам и пролетам, к зрительному залу, к ровным рядам кресел, по проходу, скользя руками по обивке, слушая, как гулко звучат шаги в тишине, успокаиваясь. Она очень редко играла в театре, очень, и теперь, думала, надо это исправить, ведь здесь так привычно, так безопасно, но хороших пьес не пишут, вот беда, а старых, что были бы актуальны, почти и не осталось. А театр не кино, не отвлечешь зрителя ни телом, – слишком уж далеко, не коснуться, – ни спецэффектами. Но как же она любила это место – сейчас вдруг осознала, всегда любила, и скучала по нему – пыльная обивка кресел под бархат, уверенное возвышение сцены, горько-ностальгический запах пустоты.