Тихие воды

Смонтированное фото стало основой для романтической истории любви, которую придумал Арфов и кто-то из редакторов желтой прессы, но на все вопросы о нем Ада всегда опускала глаза и отмалчивалась, а иногда дарила интервьюера загадочной улыбкой, показывающей, что он вместе со своими читателями может думать все, что ему заблагорассудится. И это давало свои плоды – публикации на эту тему не сходили со страниц желтых газет, и они с Димой очень скоро стали самой сладкой парочкой всей Объединенной Евразии, сказкой, которую хотела прочитать каждая домохозяйка, несчастная в браке, каждый романтичный подросток. А Ада не изменяла себе и тому маленькому комочку живого чувства, что все так же пряталось в ней, мягкого, сладкого как карамель и пугающего, как бука, живший за распахнутыми дверцами шкафа в ее детстве. Она стала видеть и слышать больше, чем когда-либо в своей жизни, и часто ей не хватало времени, не хватало светового дня, чтобы сделать все, что ей хотелось сделать, встретиться со всеми, кого она хотела видеть. И иной раз, торопясь домой, чтобы не опоздать к началу комендантского часа, она будто слышала за собой тихие шаги, будто чувствовала, как какая-то тень движется за ней. И она пугалась, и бежала быстрее, и дыхание сбивалось, и таким сладким, таким дорогим был ей этот страх, что она стала задерживаться специально. Она часто натыкалась на патрули, показывала разрешения на позднее возвращение, которые выдавались вместе с приглашениями на всевозможные мероприятиями, улыбалась, и никогда не отказывала бравым офицерам в возможности проводить ее домой.

А когда все срочные дела закончились, она принялась теребить Арфова, чтобы заполнил ее расписание, чтобы нашел ей больше интервью, придумал шоу на телевидении, вырвал роль в какой-нибудь новой пьесе. Она получила членство в нескольких благотворительных организациях, встречалась с известными людьми, читала новые пьесы и перечитывала старые. Лихорадка гнала ее дальше и дальше, она вспомнила навыки вождения и вечерами, когда освобождалась раньше, она уже колесила по городу, выбрасывая на ветер баснословно дорогую электроэнергию и не думая о том, сколько ей придется работать, чтобы покрыть эти бесполезные траты. Она носила темные очки, потому что светило солнце и потому, что снова стала плохо спать, несмотря на снотворное, которое помогало все меньше, зато смеялась так много, что иногда по вечерам чувствовала, что у нее болят губы. Она познакомилась с видными политиками, среди которых был даже Сайровский, который готовился к своим заранее выигранным выборам, но, тем не менее, находил время, чтобы подойти и старомодно поцеловать ей руку. Она кокетничала с ним и видела, польщенная, что он неравнодушен к ее чарам, и хотя он внушал ей какое-то смутное беспокойство, какую-то инстинктивную неприязнь, она была уверена, что его поддержку она получит, даже если не будет прикрываться именем Димы, которому тот почему-то благоволил. Ей нравилось то, как он на нее смотрит, как всегда отмечает, что она хорошеет с каждым днем, ей нравилась откровенность его восхищения и вежливые манеры. Она планировала использовать его на всю катушку, для чего даже снялась в нескольких роликах для его предвыборной компании, которая, кажется, никому, кроме него самого, не была нужна.

И, конечно, куда бы она ни шла, с кем бы ни смеялась, о ком бы ни думала, глаза ее всегда и всюду в толпе искали Германа, чтобы подойти к нему не той разбитой, глупой, грустной женщиной, но кошкой, вцепиться в него, поймать как мышку, опрокинуть на лопатки и растерзать. Служба охраны как-то притихла, подобралась, это чувствовалось даже в выражении всегда бесстрастных лиц ее сотрудников. А их начальник и вовсе куда-то пропал, не появлялся ни на одном мероприятии, где она бывала, хотя, выбирая, как провести вечер, она всегда уточняла, насколько высокопоставленными будут гости. И напрасно она искала его глазами в толпе, напрасно точила когти – он словно испарился.

Каждый вечер, каждую ночь, когда она не встречала его, она хваталась за нечеткую фотографию его силуэта и долго смотрела сухими глазами, набираясь решимости. Она жила как будто в непрекращающейся истерике, но по сравнению с прежней апатией, это состояние хотя бы напоминало ей жизнь.

***