Тихие воды

И когда зазвучала знакомая музыка, когда потянулись знакомые фамилии титрами по экрану, Ада закрыла глаза, и губы шевелились, она помнила все наизусть. Из-за того скандала чуть фильм не запретили, и она тогда чуть не поплатилась своей карьерой, и никто не верил, что она тоже была обманута, что ничего не знала о том, что ее жених – изверг, извращенец. Но президент поверил ей, а фильм перемонтировали, все равно он был скроен кое-как, и Давида выкинули из истории, убрали на полку его работы, а из этого, последнего вырезали почти полностью, только мелькало его лицо на заднем плане один раз, ближе к концу, но она-то помнила все их пробы, все их дубли, помнила так, будто они происходили минуту назад. И думала, как же так, почему вся страна живет мгновением, будущим, надеждами, и только на нее, на символ Евразии, как ее называли, чтобы польстить, прошлое наползает и наползает так неотвратимо, придавливает к земле, не дает вдохнуть?

Она не смотрела фильм уже много лет – не до того было, но этим вечером прошлое вторглось, разрывая ткань реальности. Прошлое не желало уходить – и она могла только сдаться, повторять за собой на десять лет моложе текст, смеяться воспоминаниям о съемках, и ждать, ждать, когда он появится тенью на ее истории, забытым на заднем плане персонажем, искалечившим ей судьбу. Ведь не будь его, разве она поверила бы Вельду, разве поддалась бы его чарам, суть которых была только похоть и соблазн? Но ей тогда так нужно было доказать себе, что она женщина, желанная, любимая, а не кусок никому не интересной плоти, равнодушен к которой оказался даже ее собственный жених.

Он появился секунда в секунду – вечно молодой, красивый, горящий как факел в ночи, и она пошире распахнула глаза, пытаясь увидеть все, что не замечала тогда, околдованная его обаянием и красотой. Остановила вопроизведение и смотрела, смотрела на его чуть расплывшееся, не в фокусе лицо, и жалела, что в этот момент на экране крупным планом она сама, и желала проникнуть глубже, туда, нырнуть в изображение, взять его за руку и посмотреть ему в глаза – и спросить, спросить…

Она искала ответ на вопрос – что он чувствовал, касаясь ее? Какую же эмоцию он так тщательно выдавал за любовь, что обмануты оказались все, даже Арфов, прекрасно ловивший любые подводные течения? Она готова была увидеть презрение, отвращение в его глазах – но нет, нет, их там не было. Не было печати извращенности, не было злобы и склонности к преступлению в этих светлых бархатистых веках, на этом высоком гладком лбу, словно позаимствованном у античных статуй. Не было коварства и лжи, следов порока на его лице… А с другой стороны, ей ли не знать, что значит быть актером? Разве сейчас она не так же дурачит Диму, разве она не скрывает отвращение к своему жениху, как когда-то Давид, она могла поспорить, скрывал его к своей невесте. Она спросила фигуру, застывшую на экране – молча, одним взглядом – почему ты обманул меня? Но существующий только на экране человек не ответил. Она спросила – почему ты оказался таким выродком? Но он молчал.

Ей было бы приятно, сейчас, спустя столько лет, с высоты своего опыта и знания убедиться, что он злодей, негодяй, плохой актер, что она обманулась его смазливым личиком и ласковым голосом, но даже в этом расплывшемся изображении чувствовала его безумный шарм. Словно ничему не научили ее эти годы, ее замужество, ее вдовство. Подумала, пусть бы он оказался убийцей, заговорщиком, двоеженцем, все куда лучше, чем это его непозволительное, отвратительное, незаконное свойство. И она вспомнила, как после скандала спрашивала всех, кому хоть немного могла доверять – что такое гомосексуализм? Болезнь? Преступление? Почему люди делают это, если могут не делать? Неужели она была так плоха, так уродлива, так несостоятельна, если он предпочел ей свою отвратительную склонность? А если это болезнь, то почему за болезнь вычеркивают из истории, стирают с лица земли, отправляют в лагеря, казнят?

Она не знала ответа – и никто не знал.

Ада смотрела в лживые светлые глаза и вдруг почувствовала, как ее апатия отступает. Ни алкоголь, ни снотворное, ни новое чувство, сделавшее ее такой податливой, мягкой в последние дни не спасало от ненависти, которая вдруг обрушилась на нее. Она сама, ладно, пусть, но Арфов и Майя, и режиссер и вся съемочная группа пострадали от того, что человек, попросивший ее стать его женой, не смог справиться со своим животным началом, не смог жить нормальной жизнью. Их карьеры висели на волоске просто из-за того, что один из актеров оказался блудодеем. А если смотреть дальше – то Вельд, Вельд тоже пострадал из-за Давида.