Тихие воды

Его не устроил ответ, и он, наконец, потушил сигарету, посмотрел на нее, и за его зрачками, ей показалось, бесновалось пламя, но сердце билось ровно. Он повернулся на бок, устраивая подушку между рукой и щекой, одним движением устраиваясь комфортно, и избавляясь от ее прикосновения. Посмотрел на нее внимательно. Не спрашивал снова, но она чувствовала, ждет ее ответа. Ей стало неуютно – и она подумала, он же людей допрашивает, это его работа. Он не только ходит на приемы, сообщает стране, что не о чем волноваться, он же еще в серых комнатах с искусственным светом смотрит на преступников, лжецов, террористов, убийц, каждый день смотрит много-много лет подряд. И если он хочет услышать ответ на вопрос, нужно же ответить, но почему он так впился в нее взглядом, словно думает, что она что-то скрывает – ведь она, вся перед ним, до самых последних, самых грязных мыслей, до самых светлых, самых нежных надежд. Она поежилась – ей стало холодно от его взгляда. Потянулась, чтобы закутаться в простыню, согреться, спрятаться, но он протянул руку, оттянул белую ткань вниз, мягко, но так, что не поспоришь.

– Я… я не знаю. Я не хочу, – тряхнула головой. Так по-детски это прозвучало, но как еще объяснить эту беспомощность перед ним, перед президентом, перед любым, кто имеет власть, когда она зависит от воли даже каких-то безымянных чиновников из комиссии, что уж говорить о лидерах страны. И зачем это объяснять? Он ведь сам все понимает, сам все сказал: бегай – не бегай, не убежишь.

– Не хочешь, – ровно произнес он, и она вдруг подумала – да он же сдерживается из последних сил. Неужели может быть так, что все это – его барьеры, его агрессия, ровная, гладкая, внеуничтожающая холодность – это просто попытка скрыться от нее, потому что она подобралась слишком близко? Не верилось – но верить так хотелось. И он снова протянул руку, и коснулся ее груди, и ледяной шок обжег ей щеки, и она посмотрела на него так нежно, как только могла. – И что с того?

Не понимала, что он от нее хочет услышать, что, какой ответ ему нужен, но от его рук снова разбегались искорки по телу, и она могла не это преодолеть, не могла собраться с мыслями, только покачала головой, прикусила губы, чувствуя, что в ее жизни, кажется, не было еще ни одного настолько болезненного эротического переживания. И вдруг поняла – он не верит ни одному ее слову. Она с ним откровенна, открыта, но ее натиск, ее погоня за ним – разве он может этому поверить, он, чья профессия – раскрывать ложь, разве он может верить ей – профессиональной лгунье?

И вдруг все стало на свои места – она даже может не выйти из этой квартиры живой, потому что никто не знает, где она, а она сама так много узнала о нем, так близко к нему подобралась, действительно близко, теперь не было никаких сомнений, угнездилась где-то в его мыслях. Она вдруг поняла, он гадает, почему она выбрала его, хотя, по всему судя, должна была выбрать Сайровского, что за инстинкт движет ей, что за интерес, что она надеется выиграть? И как объяснить ему, что в ней, во всей ее красивой глупой голове просто не умещается, давно, безусловно не умещается идея о том, что он не способен ее защитить, что он не станет ее защищать. И еще вдруг подумала – она же подставила его, он тоже рискует. Сайровский явно его не любит, только терпит, и новая форма у службы охраны, наверное, что-то означает, и, может быть, эти выборы и ее участие в них для Германа Бельке – предательство, безусловное свидетельство того, что она играет в свою игру, а то, как она вешается на него – только очередной маневр, который он должен разгадать. Но тогда то, что он все же поддался – это попытка ее разгадать? Или риск, на который он пошел потому, потому что…

Он причинял боль, его пальцы слишком сильно впивались в ее плоть, и от боли ее глаза блестели ярче. Ада задыхалась – от его прикосновения, от того, как много переплетенных нитей, узлов, интриг, интересов спелось сейчас в этой комнате, как звенит воздух от напряжения – его напряжения, его немых вопросов. И как ответить на них, она не знала – знала только точно, что нельзя ударяться в слезы, нельзя пытаться манипулировать, потому что сейчас он и сам ходит по краю, и малейшая ошибка с ее стороны, он уничтожит ее, всякое упоминание о ней сотрет из истории, и не будет никого, кто вспомнит о ней, как не нашлось никого, кто вспомнил бы о Давиде. Даже она чуть не забыла – потому что приказано было забыть.