Тихие воды

Лишь добравшись до дома, сообразила, сколько пришлось отшагать пешком – но никакой усталости не чувствовала, как и голода, как и желания курить. Не хлебом единым, подумала и рассмеялась, тихо, но так легко, как, кажется никогда в жизни. Чувствовала, это утро будет особенным, и все же чуть помедлила прежде, чем зайти в подъезд – было бы так неловко сейчас столкнуться с Димой. Если что, скажет ему что перебрала вчера вечером и уснула – и это будет почти правдой – и едва ли он, с его тактичностью, станет допрашивать, где именно уснула и почему кто-то говорит, что ей вчера на вечере стало плохо. Открыла дверь квартиры ключом, мысленно репетируя свою речь, прислушалась – но в квартире царила тишина, видимо, он уже уехал в больницу резать кого-то высокопоставленного. Это было даже немного обидно, но к лучшему – чем меньше вопросов, притворства и вранья, тем безопасней. Каким бы нечеловеческим счастьем ни наполняла ее прожитая ночь, здравый смысл подсказывал, что как раз теперь ей нужна вся ее сосредоточенность, вся осторожность. Существование мухи в паутине, вот, что это напоминало ей, и требовалось приложить максимум усилий, чтобы не увязнуть, не влипнуть сильнее, чем она уже влипла.

А потому Ада подавила в себе желание как можно скорее позвонить Арфову, подавила желание включить телевизор, подавила желание куда-то торопиться и что-то делать, а просто разделась, бросилась в постель – даже не умываясь – и закрыла глаза. Скоро должна была прийти Нора, которой привычнее видеть ее спящей до полудня. К ее удивлению, она очень быстро уснула, и снилось ей все снова и заново – ночь и его руки, и его губы, и его шрамы, и его глаза, и то, как он поверил ей – или притворился, что поверил. Но там во сне, как и наяву она готова была на все, чтобы убедить его в своей преданности. Сквозь сон слышала, как открылась входная дверь, и тяжелые шаги Норы, и ее горестный вздох, когда она заглянула в спальню, и счастливо улыбнулась, плотнее смыкая веки, глубже погружаясь в сон. А проснулась только к полудню.

Нора была на кухне, готовила поздний завтрак, когда Ада, стараясь не выглядеть слишком уж счастливой, вышла из спальни, потягиваясь и старательно хмурясь. Получалось так плохо – все хотелось смеяться и петь, словно ей шестнадцать и она влюбилась впервые в жизни.

– Проснулись, наконец, – буркнула Нора, ставя перед ней чашку кофе, а Ада только молча кивнула. Чувствовала – заговорит, и зазвенит ее голос нездешней радостью, и никакие актерские ухищрения не сработают.

– Опять, небось, полночи гуляли, – продолжала ворчать домработница, и сквозь розовый туман, заливавший кухню счастьем и радостью, Ада вдруг разглядела эту женщину, приходившую к ней убираться вот уже без малого десять лет. Старая, грузная, незамысловатая, но очень ловкая. Способная таскать на себе огромные пакеты с продуктами, торговаться на рынке до срыва голосовых связок, по выходным закладывавшая за воротник. Одинокая старуха – ее собственный сын тоже прошел по статье за гомосексуализм, когда-то давно, только он сознался матери, а та его за руку отвела в службу охраны. С тех пор у ее губ пролегла суровая складка, словно страдание превратилось в морщину. Странно, но эта история тогда, много лет назад не сблизила их, не создала молчаливый заговор. Их взаимопонимание было иллюзией, хотя Нора давно превратилась в неизменный атрибут ее жизни. Ада совсем не умела заботиться о быте – или делала вид, что не умеет, раз и навсегда усвоив придуманный для нее Арфовым образ.

– Даааа… – Протянула Ада, потягиваясь. Счастливая улыбка все равно соскользнула с губ жемчужиной.

– Крепко спали, а я уж думала, давно проснетесь. Такой тут проходной двор устроили, – ворчала домработница, и Ада насторожилась. Обычно к ней никто не приходил с утра, все знали, что раньше двенадцати ее лучше не беспокоить.

– Сначала, часов в десять пришел какой-то, я его тут не видела, разговаривает странно, извините да прошу прощения за беспокойство, но одет так, что хрен ему, а не извинения – сразу видно сплошные у него беспокойства. На священника похож, только что-то без сутаны, наверно, денег просить хотел – я ему сказала, чтобы позже зашел. Потом еще от Ильи Александровича телефон обрывают, часов с одиннадцати. А потом это, – она высочила из кухни с проворством, которое едва ли можно было предположить в ее грузном теле, и вернулась с корзиной, полной цветов, ярко-алых, словно истекающих кровью.

– Принес, так с виду важный, сразу видно не мальчишка-посыльный. Но, помяните мое слово, нельзя так себя вести, если вы замуж собрались, Дмитрий-то Николаич хороший, положительный молодой человек и негоже, чтобы его невесте такие веники таскали, пусть она хоть какая актриса, я понимаю еще если б спектакль или кино…

Но Ада уже не слушала, завороженная букетом, завороженная мыслью. Это не могло быть от Германа, она сама все понимала, и он же сказал, что не сможет ей звонить, даже звонить, но вдруг, если без записки – кто узнает, кто догадается?

Среди цветов записки не оказалось, и она прикусила губу.

– А он не сказал, от кого?..