Тихие воды

Нора возмущенно фыркнула.

– Не сказал. И я вообще думаю, лучше было его спустить с лестницы вместе с этим его букетом, а то, что вы даже не знаете, кто вам такие подарки шлет, и вовсе стыд и срам.

– Что ты ворчишь, может, это от Димы вообще, – вспыхнула Ада. – Почему ты сразу обо мне что-то плохое думаешь?

Нора покачала головой, взяла тряпку и ушла протирать несуществующую пыль в гостиной, а Ада взяла корзину на колени, укачивая ее, как маленького ребенка, мечтательно улыбаясь. Зазвонил телефон, она взяла трубку, проворковала:

– Да-да?

– Надеюсь, я не разбудил вас? – Голос на том конце был каким-то смутно знакомым, но не настолько, чтобы она сразу его узнала. Даже отнесла трубку от уха, чтобы проверить номер, высветившийся на экране, но цифры ни о чем ей не говорили.

– Нет, вовсе нет, но…

– Как вы себя чувствуете? Вчера вы скрылись так внезапно – и вечер потерял все свое очарование разом, – Сайровский. И обрушилась на нее сразу снежной лавиной реальность, отчаянное ее положение. Как Герман был прав. Беги, беги, куда же ты скроешься? Народный избранник не собирался отступать, поняла. Просто потому, что всегда берет то, чего ему хочется.

– Много лучше, спасибо… Шампанское не мой напиток, точно, – она даже нашла в себе силы рассмеяться. Нужно помнить – не одно ее самолюбие задето, не о ней вообще речь. Если вдуматься, этому старику только повод дай, и он Германа уничтожит. Обвинит в каких-нибудь мифических преступлениях – или даже реальных – но она теперь прекрасно понимала, есть вещи, которые, как бы они ни были тебе противны, приходится делать. Потому что на кону стоит слишком много – если бы она поняла это раньше, то не жгло бы так мучительно ее чувство вины перед Вельдом. Сайровский на том конце линии молчал, видимо, ждал чего-то, и вдруг она поняла – розы от него, вовсе не от Германа, и даже не от Димы и не от какого-нибудь тайного поклонника, и словно укололась о цветок, который рассеянно поглаживала во время разговора.

– И спасибо за… цветы. Они великолепны, – хотелось отшвырнуть корзину, скорее, скорее убрать с колен этот гнусны знак того, что она так просто не отделается, а на том конце звучал смех, довольный, сытый смех, и Ада почувствовала, как от ненависти скручивает все ее внутренности.

– Ну что вы, такая мелочь. Они и вполовину не так прекрасны как вы. Надеюсь, я скоро увижу вас?

– Надо уточнить у Ильи… у моего агента насчет расписания… я совсем ничего не могу запомнить, а он знает все мои свободные минутки, – протянула она, убирая корзину на стол, отходя на другой конец кухни, чтобы только не смотреть на эти проклятые цветы.

– Что ж, мой секретарь у него уточнит, – он рассыпался в комплиментах, пожеланиях здоровья и витьевато попрощался. Ада стояла у окна, в бессильной ярости сжимая в руке телефон, чувствуя, как поруганное, надрывается ее самоуважение – даже не спросил, что она сама думает по этому поводу, даже не поинтересовался. Вот так – поручит секретарю, и они сядут с Арфовым на телефон, сверяя расписания, есть же и у президента дела, много дел, и, конечно, это ее график подчинится, и все будет будут отложено, чтобы угодить первому человеку в стране, и назначат дату, даже впишут в ежедневник, наверное – и как это будет звучать? «Вторник, 13, 13:00 – обед, 14:30 – трахнуть Аду Фрейн, 15:00 – встреча с…». И, могла поспорить, назначат свидание на самое ближайшее время, короткой строчкой – между обедами, встречами, подписанием бумаг, между важными государственными делами – пригвоздят ее душу к позорному столбу. И она ничего не сможет сделать, и Арфов ничего не сможет. Даже если она будет на коленях перед Ильей стоять, разве он ее послушает? Что ему ее чувства, он всегда точно знает, как для нее лучше – и это, конечно, все происходящее, и этот звонок, и эти розы – это успех, редкая удача, но отчего так хочется выть, так хочется что-нибудь разбить, почему так хочется, чтобы было плохо и еще хуже, но только бы не это «лучшее»? Она резко обернулась, швырнула телефон в стену, чувствуя, как ярость слезами подкатывает к глазам, кинулась к корзине с цветами, скинула ее на пол, и принялась топтать, топать эти чертовы розы, чувствуя, как шипы врезаются в босые ноги, и эта боль утоляла ярость, и эта боль была яростью, и она приносила облегчение.

Наконец успокоилась, повернула голову, глядя на Нору, застывшую в дверном проеме, и подумала, а ты, старая карга, на кого шпионишь ты, кому докладываешь? Арфову, это ясно, но, может быть, кому-нибудь еще? Может, службе охраны, Герману, может, желтой прессе, зарабатываешь свои лишние тридцать серебряников, может быть, людям Сайровского, кому, кому? Глупо думать, что Нора ей верна – она же собственного сына обрекла на муки, на смерть. Какие могут быть сомнения, едва Ада выйдет из комнаты, та бросится звонить, бросится доносить – и вопрос только в том, кто об это узнает первым? Кто узнает, как она сейчас топтала подарок от президента страны? Что же за мука – эта жизнь в аквариуме, на виду у всех, где нельзя просто разозлиться, нельзя просто рассвирепеть.