Тихие выселки

— Брось тоску разводить, — сказал Грошев, — волки обознаются и сбегутся.

— Вою, хочешь сказать? — засмеялся Никандров. — Мне наплевать, что ты скажешь. Главное — поется.

— Что ты какой ершистый, слово не скажи. Нам с тобой вон какое поручение дали. Вместе работаем, давай и говорить по-товарищески. Ты думаешь, Тимофей Грошев ни в чем не смыслит? Нет, друг, ошибаешься. Ты молодой, силу в себе чуешь, готов горы своротить. Со мной такое было. Пытался, но гору не своротил. Пробовал сельчан всяко брать — милостью и угрозой. Стану лаской, всем хорош, только расплачиваться надо одному. Лошадей без спросу по ночам стали в лес гонять. Ивану Петровичу, подлецу, лишь бы побольше леса урвать. К весне, глядишь, одер на одре, пахать не на чем, а тогда тягловая сила была основной. Приедут из раойна вроде тебя специалисты, давай с меня шкуру спускать. Я разозлюсь в свою очередь, шкуру спускаю с Ивана Петровича.

— За дело и я спущу, — сказал Никандров. — Я порядок люблю, ни свата, ни брата не пожалею, коли непорядок, для меня все равны. Что не так делается, я не постесняюсь Андрею Егоровичу сказать.

— Да-а, — неопределенно протянул Грошев. — На фермах тихо. Все спят. Я думаю, сколько ни бейся, а натуру мужицкую не пересилить, мужика от собственности отучить, что грудного ребенка от титьки. Пустая затея дома колхозникам строить.

— Почему это?

— Долго сказывать, а Малиновка рядом. И есть страх хочется. Может, ко мне заедем похлебки похлебаем, у меня всегда она как пламень.

— Да нет.

— Что «нет»? Не заразишься же ты от нее. Аганька, поди, кислых щей нальет.

Никандров представил, как сонная, недовольная Аганька будет ворчать: «Половодятся с девками не знай до кой поры, спать людям не дадут», впустить в дом впустит, а свет включить забудет, какой тебе ужин! Неплохо бы хлебнуть горячих щей с бараниной.

— Ничего я не боюсь.

— Ну, договорились, — обрадовался Грошев.

Лукерья на стук вышла скоро, будто не спала. Позднему гостю не удивилась, лишь поглядела маленькими заплывшими глазками.

— Собирать, что ль?

— Не видишь разве, что мы рысисты стали от голода!

— Только кончилось?

— Нет, еще сорок минут ехали.

— Знаю, не пешем шли.

— Мечи на стол лучше-ка.

На столе, покрываясь сизым налетом жира, появилась похлебка.

— Ага, горяченькая, — засмеялся Грошев, — надо уметь русскую печь сложить. В другой к вечеру все выстынет, в нашей — нету. — Потер правой рукой култышку левой, крикнул: — К такой бы похлебочке да бутылочку! Старуха, там ничего не найдется?

Лукерья молча вытащила из залавка пол-литра «Российской» и кинула на стол крупного копченого леща.

— Откуда, Тимофей Антоныч, такая рыбешка?

— Племянник дал, не спрашивал. В нашей речке не водится, конечно. Режь.

Выпили. Ели деревянными ложками из одной большой миски.

Грошев, шумно отпыхиваясь, черпал и черпал, вливал и вливал в себя дымящуюся влагу. Лукерья подлила еще два половника: тот и другой на еду были валкие. Лишь иногда Грошев отрывался от миски, чтобы налить стаканы. Расправившись с похлебкой, он откинулся к стене и, поглаживая живот, довольно произнес:

— Ух, кажется, малость набил туесок. Крестьянство сытую жизнь любит. Ради того и живем.

Лукерья, стоявшая посреди комнаты как на часах, спросила:

— Вам еще чего подать, а то я лягу.

Грошев свернул прямушку, посмотрел на недопитую бутылку.

— Еще не спросим?

— Ты что? Скоро утро.

— И то, пожалуй. Мать, на всякий случай достань припрятанную и каши половника три кинь, потом ложись, а мы потолкуем.

Грошев, немного покурив, бросил недокуренную прямушку на пол, растер ногой.

— Собираюсь пол покрасить — не решусь никак. Вольготного житья не станет — на крашеный пол окурок не бросишь. Летом крашеный солнце греет, а он все равно холодный. И духовитый он, некрашеный.

Лукерья, поставив водку и миску каши, стукнула тяжелой пепельницей.

— Отец, дочь сколь предупреждала: не бросай окурки на пол — он свое.

— Дочь в городе, нам можно вольной пожить.

— Не навольничался все, — проворчала Лукерья, уходя в другую комнату, — он вольничает, я убирай.

— Ну, так выпьем? — спросил Грошев, наливая. — Знаем, алкоголь вред, все болезни от него, а тянемся к нему. Вот загадка.

— Наша распущенность, — сказал Никандров, занимаясь лещом.

— Распущенность, — согласился Грошев, — в мои годы — это распущенность, точнее сказать, привычка. А парню выпить иногда не беда. Ты, Герман, слишком строг к себе. С доярками балакаешь о делах, а они молоденькие, тобой любуются: здоровяк ты, силушка из тебя прет. Давай выпьем по одной. — Выпил, поморщился. — Однако горькая, окаянная… Бабы силу уважают и нахрапистость, а ум не очень-то примечают.

— Ты на что намекаешь? — нахмурился Никандров.

— Кашу ешь. Годы, говорю, скоро бегут, не всегда будешь такой. Лицо-то у тебя хоть прикуривай. Когда хватишься, меня вспомнишь, скажешь: говорил же старый хрыч! Ох, девки, хлопот не оберешься. Твоя-то, Соня, тихонькая, ее не слышно. А Антонова помучает.

— Очень хорошая работница, — сказал Никандров, — побольше бы таких.