Тихий дом

Тамару Никитичну эта особенность в дочери настораживала и даже пугала. Жизнь-то от фантазий радикально отличается, а трудовая, незажиточная – и того пуще. Поэтому она как могла старалась дочь приземлить, чтоб та тверже на ногах стояла и не унесло ее шальным ветром в фантазийный мир окончательно. Не о любви твердила она дочери, зефирной пене, вздымающейся над художественным вымыслом утопических дамских романов, – дунь на нее, разлетится как мыльные пузыри, ничего вещественного не оставит после себя, – а все больше о сермяжной изнанке жизни. Той самой, о которой юным барышням думается с неохотой. Но мать на то и мать, чтобы предостеречь, научить.

Счастья тоже никакого нет, уверяла Тамара Никитична, а есть стабильность и уверенность в завтрашнем дне. «Ох, Ира, Ира… – вздохнула она, когда юная Лаптева спросила, любит ли она мужа. И взгляд у Тамары Никитичны стал такой, что нельзя было понять, веселье в нем, грусть или сожаление. – Выдумки вся эта любовь, ты в них, Ира, не верь. Годик-другой тебя любовь эта покрутит-повертит, да и оставит у разбитого корыта, еще и с пузом. Мужика для жизни умом выбирать надо, а не чувством. Чтобы толк от него был, помощь, подспорье, а не охи-вздохи, поцелуйчики. Ими не прокормишься». Сентенцию эту она подкрепила жизненными примерами, коих маленький город всегда являет на всеобщее обозрение в избытке. Здесь все друг у друга на виду. И действительно, слушая о том, до какого исхода большая любовь довела дочь соседки через два дома, юная Лаптева закусывала губу и в задумчивости морщила переносицу.

От слов матери никуда было не деться. Хотела того Ирочка или нет, они оседали в ней глубоко, обволакивая ее природное естество как известняк, ничем его уже не ототрешь, не вытравишь.

Но все же у Лаптевой хватило упрямства поддаться собственным мечтам. И вместо того чтобы остаться в родном городе, она отправилась в Москву. В медицинский вуз поступила не оттого, что чувствовала в себе призвание к врачевательству, а скорей по случаю. В ее глухой и далекой провинции было всего два ПТУ, но только после медицинского можно было продолжить обучение в институте. И Лаптева сделала все, чтобы этот план мог воплотиться в жизнь.

Добившись цели, она растерялась. Слишком уж отличалась Москва от привычного ей локального мирка, где легко можно было затаиться в тишине и покое за яблоневым деревом. Столица, суетная, нарядно блестящая одним боком и наводящая тоску другим, выдвигала к робкой Лаптевой свои требования, и та чувствовала в себе значительное им несоответствие.

В институте Ира красотой не бравировала. Наоборот, огораживала ее от всеобщего любования своей дикостью будто москитной сеткой, шершавой и серой. Словно стеснялась несоответствия своей простой провинциальной сути и нарядного оперения. Со стороны казалась нежным цветком, а в общении оборачивалась полынью. Не со всеми, конечно, с потенциальными ухажерами. Она и сама не могла понять, что заставляло ее дичиться мужского интереса.

Особенно смущал ее своим вниманием один парень. Приятной внешности московский интеллигент с параллельного потока, который иногда робко и взволнованно пытался с ней заговорить. Парень этот Ире нравился, и от этого она впадала в совершеннейший ступор. Вместо приветливой улыбки одаривала его испуганным и будто бы суровым взглядом, вместо того чтобы поддержать беседу, отвечала невпопад и не всегда вежливо. Он терялся и отступал, но она продолжала ловить на себе его взгляды, зачарованные и грустные. Долго так продолжалось, больше года, пока Лаптева не вступила в отношения с другим претендентом на ее красоту, который учился на курс старше.

Он-то впоследствии и стал ее мужем, отцом Лизы. А добился Лаптеву лишь тем, что романтическими трепетными взглядами, обещающими книжную любовь, ее не смущал, не отпугивал. Все в нем соответствовало духу той самой изнанки жизни, о которой говорила мать, – костной, заскорузлой, сплошь вещественной, без всяких зефирных облаков.

Он был нахрапист, самоуверен, бесцеремонен. Определив Иру Лаптеву потенциальной добычей, он действовал быстро и нагло, не оставляя ей пространства для женских маневров – пофлиртовать, присмотреться, подумать. А Лаптева будто рада была тому, что ее избавили от этих привилегий. Ни флиртовать, ни присматриваться она не умела, а как только пыталась, так сразу нарастали в ней страх и неуверенность. И чем больше времени ей давалось на то, чтобы подумать, тем глубже хотелось спрятаться в свою ракушку. Поэтому в отношения с отцом Лизы она рухнула как в темную пропасть, крепко зажмурившись и без сопротивления поддавшись властному аркану. Будь что будет.