Тихий гром. Книги первая и вторая

— Такой вот и упокойник! Во дворе у Макара на телеге лежить, как живой — и всё тута. Хоть сама сходи да погляди, коль охота есть. Я его тронул чуток, а он как вскочит да за мной. Видишь, как по лбу заехал какой-то твердостью.

— Эт что же, вперед тебе забежал он, что ль? — раздумчиво допытывалась Манюшка. — Ему бы вдогонку-то ловчейши по затылку тебя огреть.

— Дык ведь нечистый, он ведь с любого боку сноровиться может. Не знала, что ль? Да еще ведьма какая-то мертвяка ентого сторожит. Едва я от их вырвалси.

— А Макар-то где же? Дарья где?

— Пес их знает, где они. Темно в избе и не слыхать никого. Кобель один ихний во дворе, да и то, може, не он, а оборотка какая…

И верилось Манюшке во все эти чудеса, и не верилось. А оборотки — доподлинно знала она — бывают. Это баба такая, колдунья. В любую скотину оборотиться может она.

Еще ребенком была Манюшка, ее дед часто рассказывал, как в молодости проучил он одну такую.

Идет, бывало, вечером человек по улице, а за ним овечка увяжется. Потом догонит его, вскочит на загорбок и едет, пока не надоест ей. На деде она разок версты две прокатилась. А откуда взяться овечке на улице в зимнюю пору?

В другой раз дед — молодым он тогда был, на вечерки частенько похаживал — взял в карман складешок, ножичек складной. И как оседлала его овечка, стал он тыкать ей в передние ноги, повыше копыт. Все в кровь истыкал. Отстала от него овечка.

А одну бабенку все обороткой звали в деревне. За глаза, конечно. Пошел к ней дед утром — заделье какое-то придумал — и видит: все руки повыше кистей у бабы исцарапаны. «Чего это руки-то у тебя ободраны?» — спросил дед. «А это, — говорит, — я в стеклянную банку за вареньем лазила, да так и ободрала!

Вот какую историю знала Манюшка, потому расспрашивать больше Леонтия не стала. Всякое бывает на свете.

— Ладноть, отец, утро вечера мудренее, — сказала она примирительно. — Авось утром и Гришка отыщется, и беды твои прояснятся. Давай-ка спать ложиться.

8

Долго пришлось бы Гришке выдумывать подходящую причину отлучки с покоса, но жизнь всегда проще и во множество раз мудрее людских вымыслов. Она может легко помочь нашим задумкам и так же легко порушить их.

Отбивая вторую косу и оглянувшись на солнце, будто прося пощады от его немилосердных лучей, Григорий заметил, что вся южная сторона неба заволоклась непроницаемой сплошной тучей. Жутковато и грозно, молчаливо нависла эта мохнатая чернота над притихшей степью.

Повеселел парень, молоток почаще затюкал в его руке: из такой тучи непременно хороший дождь прольется, значит — остановка во всей крестьянской работе и отлучиться можно без ущерба для дела. По такому случаю и соврать что угодно можно — поверят… Ну, хотя бы сказать, что поселковый атаман велел явиться к нему в станицу еще вчера по призывному делу, а он, Гришка, совсем забыл об этом. Вспомнил только сегодня и сразу поехал… Сойдет!

Когда отбивал последнюю косу, начал накрапывать дождь. Терпеливо достукал до самого конца, еще брусочком острие поправил и заторопился. В момент коня привел, заложил его в легкую телегу, захватил одежину потеплее и тронулся. Ехать же решил он не через хутор на Бродовскую, а по прийсковской дороге до свертка и подкатить к станице со стороны кладбища. Крюк от этого выйдет порядочный, но все равно времени-то пропасть в запасе. Еще пережидать до назначенного часа где-то придется.

«Отдав коню повода» и двигаясь довольно споро, Гришка уезжал от дождя, потому настиг его настоящий ливень уже на прийсковской дороге. Пришлось накинуть зипун. Однако скоро понял, что не спасет такая одежина. Завертел головой парень, соображая, где бы укрыться.

Справа, в полуверсте от дороги, пряталась в лесу козюринская заимка. Вот бы где в самый раз переждать непогоду! Так ведь рыжий этот кобель может и не пустить под крышу, и облаять может, а то и по шее даст — от него всего можно ждать. Совсем озверел в последние годы казак. Особенно взлютовал он после того, как отвоевали крестьяне заимку Зеленую, и цену за тот клочок, где избенки стояли, платили они с тех пор твердую, независимо от желания хозяина. Нестер Козюрин всегда отличался злоязычием да похабщиной и сейчас не меньше лаялся, но самым страшным ругательством стало у него теперь слово «мужик».

Все это преотлично знал Гришка, да податься-то больше некуда, и терять ему тоже нечего — рванул правую вожжу на себя, круто свернув с дороги, и по березовому редколесью направился к заимке. Скоро показалась она, убогая и хлипкая в косых струях дождя. У редкого забора привязал коня и, отмахнув словно для смеха слепленную из пяти палок дверцу, прошагал к окошку.

— Эй, кто тута есть? — прокричал в окно, опасливо стукнув по переплету рамы. — Пустите от дожжика спрятаться!

Никто ему не ответил, потому, потоптавшись на месте с минуту и чувствуя, как виляют по спине холодные струйки, Гришка устремился к двери. В крохотных сенцах текло всюду ручьями. Согнулся в дугу и полез в низкую избяную дверь. В это самое время окошко синим пламенем полыхнуло и снова грохнуло так, что избенка запрыгала, как живая.