Тихий солдат

О том, что война окончилась восьмого мая, считали все, кроме советского командования. Пить и палить в воздух стали именно тогда – тем поздним вечером, как только было объявлено об окончательном крушении «тысячелетнего рейха». Москва жила на два часа вперед и поэтому там уже после полуночи в это мгновение прошел еще один час и одна минута, то есть наступило девятое мая. Сталин решил, что это и есть истинный день и час Победы. Однако сапоги Павел на радостях обменял у пьяного в дым Коломийцева все же восьмого мая, в половине двенадцатого ночи. Потому он и называл их Сапогами Победы.

Сам Акт о безоговорочной капитуляции германской армии вообще-то был подписан вечером седьмого мая в 2 часа 41 минуту по среднеевропейскому времени, но вступил в силу в 23 часа 01 минута восьмого мая, опять же по среднеевропейскому времени, а не по московскому.

Павел иной раз, заходя в пивную на Пятницкой и немного перебрав, постукивал ладонью по голенищам сапог и со значением тянул:

– Сапоги Победы! Я их вместе с капитуляцией взял. Это, можно сказать, мой последний боевой орден! Вы тут еще думали, война идет, а мы уж знали – каюк германцам!

– Так это ж все равно в тот же час…, только у нас на два часа больше… Потому и девятого мая, а не восьмого, как у вас…, – возражал кто-нибудь, иной раз, даже с обидой.

Но Павел криво усмехался:

– Тот, да не тот! У нас восьмое, а у вас уж девятое! Стало быть, мы на целые сутки раньше по стопорю приняли!

– Ну, во-первых, не на сутки, а всего на два часа…, а во-вторых, мы тут вообще тогда не просыхали, уж с месяц, как праздновали, заранее, можно сказать… А у вас только первый стопарь? – посмеивались над Павлом.

– Врешь! – негодовал Павел и грозно гремел кулаком по столу, – По календарю сутки, а там хоть час, хоть два – один хрен! Сутки и баста!

– Но время-то все равно то же самое! – горячился кто-нибудь.

– Не то же самое! Другое время! У вас девятое, а у нас еще только восьмое. Какое же то же самое! Вот эти фартовые сапожки я у старшины Ваньки Коломийцева на «фрицевские» …капрала Альфреда Адлера, обменял восьмого или девятого?

– Ну, допустим, восьмого…

– Нечего тут допускать! Восьмого! Стало быть, победа восьмого!

– Ну, ты упрямый, солдат!

– Только упрямые солдаты и могут врага насмерть бить! – победно усмехался уже почти пьяный Павел.

Но постепенно эта «сапожная» тема стала надоедать, а праздничное настроение осаждалось тяжелым похмельем.

Наступили однообразные будни, чаще всего нетрезвые, одинокие.

…Драку развязала шпана лет шестнадцати-семнадцати. Трое парней, низкорослых, неопрятных, в серых кепочках и в широких одинаковых коричневых штанах, «фартовые», наглые, попытались содрать прямо с плеч пьяного фронтовика новый клетчатый пиджак. А то, что это был фронтовик, свидетельствовали несколько медалей и орден красной звезды, пришпиленные прямо к его промасленной голубой майке, под пиджаком. Майка растягивалась под тяжестью металла и награды висели почти на его втянутом животе. Фронтовик вяло сопротивлялся, один из грабителей, щуплый, рыжий негодяй, достал стальную заточку и упер ее острие в шею пьяного. Павел в этот момент только-только вошел в пивную. Подвыпивший народ трусливо развернулся спиной к грабителям и тихо ворковал над своими рюмками. Шпану тут побаивались, потому что за такими тремя наглецами могла стоять опаснейшая шайка. Любое вмешательство в их темные делишки непременно заканчивались резней, а то и стрельбой. Они не прощали сопротивления, иначе бы их выжили конкуренты, с кровью, с мясом.

Именно тогда вновь появилось странное выражение, бывшее когда-то негласным алгоритмом государственного принуждения: «бояться, значит, уважать!» В войну эти слова не произносились, потому что они могли быть отнесены на счет страха, который вызывали у населения оккупанты. А сразу после войны его вновь вспомнили.

Павел, увидев происходящее еще с порога, в два прыжка оказался рядом и одним могучим ударом выбил из рыжего грабителя дух. Двое других в ужасе отшатнулись и тут же, подхватив приятеля с закатанными под лоб глазами, вылетели из пивной. Уже от двери один из них рявкнул:

– На пику подсадим, сука! Не жилец ты, фраерок!

– Вали, сявка серая! – свирепо заорал им Павел, и все в темном зальчике вздрогнули и втянули головы в плечи, – Я тя на куски порву, щенок ты сраный!

Хлопнула дверь и оттуда долетел площадный мат, умелый, остервенелый.

Фронтовик, путаясь в рукавах своего клетчатого пиджака, вдруг рывком стащил его и, роняя пьяные слезы, протянул Павлу:

– Бери, сволочь! Всё забирайте, фашисты!

Павел несколько раз пытался надеть пиджак на острые плечи пьяного, но тот упрямствовал. Тогда Павел подхватил его подмышки и, почти взвалив на себя, выволок на солнце, к трамвайным путям.

– Ты где живешь, земляк? – вкрадчиво, чтобы не ярить пьяного, спросил Павел.

– А иди ты в фашистскую задницу! – с ненавистью ответил фронтовик и мгновенно заснул прямо в объятиях огромного Павла.