Тихий солдат

Тарасов почему-то тогда вдруг почувствовал, что их с Вербицким и Солоповым война только сейчас, в рюмочной, в Кривоколенном, закончилась, и что войны, оказывается, прекращаются много позже, чем правители подписывают исторические документы о капитуляции – окончательный результат их меряется не величием победы или позором поражения, а всего лишь маленькими, сугубо личными судьбами победителей и проигравших.

…Слова участкового старшины Карпухина тогда осенью сорок пятого года о том, что нужно бы присмотреться к его службе, Павел воспринял поначалу всерьез. Он действительно на следующий день пришел в отдел милиции в Замоскворечье ровно в пять вечера. Полуразваливший купеческий особняк, провонявший потом, оружейной смазкой и рутинной канцелярщиной, был в обычном своем состоянии – с улиц соскабливали пьяных, волокли дебоширов, нищих, безногих и безруких инвалидов с весело звенящими медальками и орденами; темные, пыльные коридоры заливались густым матом, пьяными и отчаянными слезами, бабьим визгом и привычным ропотом обиженных судьбой людей. Стеной висел удушливый табачный дым, несло перегаром и немытыми телами. Павел замер в самом конце коридора у прокопченного окошка, под каким-то ненужным теперь сводом, и с холодным страхом в душе подумал, что не понимает, кто тут свой, а кто чужой. Но он также знал, что никогда в этом до конца не разберется и наделает всяких глупых ошибок, которые потом будут ему и другим стоить очень дорого.

Глядя на все на это, Павел с тревогой думал, что отсюда не выдуваемы никакими ветрами тяжкий дух горя, вечный страх и отчаянное смятение. Это как тело человека – сколько его ни мой, ни холь, сколько ни расчесывай волосы, ни стриги ногтей, ни мыль, ни три, ни ласкай, а все внутри того тела будет одинаково отвратительно у всех: темень, слизь, мясо, жилы, желтый жир, набухшие горячей кровью сосуды, дурные шишки какие-то, опухоли, а то и язвы или незаживающие всю жизнь раны. Тело с нежной, розовой кожей лишь прикрывает ужасающую изнанку, которая, знаешь ты это или нет, единственная питает всю нашу жизнь отвратительными на вид и на запах соками и выводит всякий шлак наружу. Вот этой изнанкой, смердящей, пугающей, сумеречной и страшной, и была милиция. Хоть как ее называй, хоть куда определяй, а изнанка и есть изнанка. Изнанка жизни, изнанка человека. Очень не хотелось там быть, еще и потому, что это может стать твоей судьбой до гробовой доски. Так и не узнаешь, как выглядит жизнь для других.

Увидев после получасового стояния в конце коридора Карпухина, державшего подмышки пьяненькую седую бабку, оказавшуюся при более близком рассмотрении, молодой, битой-перебитой женщиной, он боком выскочил на улицу. Даже в неухоженном, грязном дворе милицейского отдела ему почудилась воля, овеянная прохладой осеннего города, и словно гора спала с плеч.

Поездка на бывший завод Гужона могла бы закончиться уже тогда трудоустройством в горячую бригаду вальцовщиков отставного артиллериста «Три П», но тут неожиданно к нему, прямо в его стылую комнатенку с серой пыльной паутиной в высоких ее углах ворвалась Маша. Она была радостно возбуждена, лицо ее было замечательно украшено нежной розовой природной краской, а глаза счастливо мерцали.

– Паша! – выкрикнула она прямо с порога и горячо ухватила его за руку, – Тебя обратно принимают! В охрану…, к Самому! Вот документы пришли…, есть согласие. Я тут написала, что у тебя семь классов, и про войсковую разведку, и что из крестьян… И про то, что ты у маршала служил, и про ордена… Берут, Паша!

Она трясла перед ним аккуратно подшитой серой картонной папкой с какими-то загадочными значками и стройными надписями сиреневыми чернилами. Еще там была звезда сверху, прямо в центре.

– Мне нельзя ее было выносить, – зашептала она заговорщицки, – Но я не утерпела…, иначе ты ее никогда не увидишь. Запрут в железном ящике и всё! Видишь, какой ты герой!

– А как же…штрафрота? – Павел с удивлением посмотрел на Кастальскую.

– Молчи! – Маша строго свела брови и испуганно покосилась на дверь комнаты, – Потерялись те документы… Нет их! Не было никакой штрафроты. Ранение было, а роты не было. Понял?

Павел, краснея, кивнул.

– Давай в парикмахерскую…, прямо сейчас. А я вернусь к себе, оставлю документы и буду ждать тебя дома. Придешь, мы с тобой в ГУМ, костюм тебе покупать, ботинки, носки, рубашку…белую, и галстук обязательно. А потом в военторг, форму новую…, я точно знаю, что и как. Послезавтра тебя там ждут. Представлять будут начальству. Ты доволен?

– У меня ж денег нет! Как я это куплю всё?

– Молчи! У меня есть. Хватит…

Маша исчезла также стремительно, как появилась, а Павел, растерянно поразмыслив немного, побрел в парикмахерскую на Пятницкой и там его в долг (он был знаком со стариком-парикмахером по той же пивной) подстригли под «бокс», как перед уходом настаивала Маша Кастальская – якобы в охране теперь так ходят.