Тихий солдат

Павла сменили лишь через полчаса. Капралов вновь привел с собой старшину Полуянова, призывно махнул Павлу рукой и побежал впереди его по лестницам к выходу из здания бывшего Сената.

Сразу после этого случая его позвали к командиру полка, тому самому счастливчику, у которого жена была как будто из маршальской семьи. Красавец-полковник усадил Павла в кожаное кресло в своем кабинете, окна которого выходили на кремлевскую стену, сел в такое же кресло напротив него, очень и очень близко, и вдруг спросил, заглянув прямо в глаза:

– Почему ты, Тарасов, не дал самому товарищу Сталину достать у тебя оружие из кобуры?

Павел не услышал в его тоне ни упрека, ни угрозы, а лишь несмелое любопытство, будто полковник осознавал, что спрашивает о чем-то очень важном, что касается его солдата и самого великого Сталина. А все, что касалось Сталина, не могло быть доступным постороннему. Павел чувствовал, что если он даже не ответит своему командиру, тот поймет и простит его скорее, чем, если он ответит.

Но Павел ответил:

– Потому, товарищ полковник, что в нем не было патронов.

– И что? – светлые красивые брови полковника взлетели вверх, глаза влажно сверкнули.

– Не знаю… А вдруг бы это не понравилось товарищу Сталину, и он бы спросил меня, почему так.

– Спросил бы? – брови полковника все еще высоко висели над мерцающими, взволнованными глазами.

– Вот именно… Спросил бы…, – Павел запнулся и закончил – Так точно, товарищ полковник. Виноват.

Полковник отодвинулся от Павла, растерянно упустил его взгляд и медленно поднялся. Он задумчиво прошелся по кабинету, поскрипывая сапогами, остановился, потом вернулся к Павлу, нагнулся над ним и, уперевшись руками в кожаные валики кресла пристально уставился ему прямо в глаза. На этот раз его взгляд уже не мерцал волнением, а был темный, точно бархатный, пронзительный, требовательный, брови, напротив, сошлись на переносице в строгую, безжалостную складку. Он тихо сказал:

– Говоришь, виноват? А в чем ты виноват, солдат?

Павел уже когда-то слышал это от Буденного и также вздрогнул как тогда.

– Это я так…, к слову, товарищ полковник…, привык… Виноват, виноват… Так, вроде, положено…

– Ни в чем ты не виноват, Тарасов! – коротко кивнул головой полковник и чуть усмехнулся уголками рта, – Ты мне лучше вот, что скажи… А если бы товарищ Сталин все-таки вытребовал у тебя оружие и увидел, что патронов в нем нет…, как бы ты поступил, что бы ему объяснил? Самому товарищу Сталину!

– Не знаю…, – Павел опустил глаза, не выдерживая больше вновь потяжелевшего взгляда полковника, – То есть…не могу знать, товарищ полковник… Я поэтому не отдал… Не мог отдать… Как объяснить, что сказать!

– Вот тогда бы ты, солдат, точно был бы виноват! – полковник как будто с облегчением выпрямился и громко выдохнул.

– Солдат, виноват…, солдат, виноват, – задумчиво, почти шепотом рифмовал полковник, покачиваясь с носка на каблук и продолжая тихо поскрипывать сапогами.

Он обошел свой письменный стол, совершенно пустой, полированный, массивный, дробно постучал пальцами по его закругленной кромке и, не глядя уже на Павла, чеканно произнес:

– Свободен, товарищ старший сержант! Молодец, фронтовик! Сдюжил! Служи дальше.

Но патронов в оружии у Тарасова так и не появилось.

И все же с тех пор никто ни разу не посмел ни прикрикнуть на старшего сержанта Тарасова, ни задеть его каким-нибудь несправедливым замечанием.

Сталин больше в том коридоре при Павле не появлялся – видимо, ходил в обратную сторону. Павел видел его еще дважды, но всегда издалека – во дворе Совета Министров. Один раз вождь, облаченный в длиннополую шинель, держа фуражку в руке, за спиной, медленно и вальяжно прогуливался с кем-то высоким и худым в дорогом сером макинтоше и в коричневой фетровой шляпе, а во второй раз задумчиво стоял с десяток секунд у своей черной, тяжелой машины. Охрана замерла на своих рассчитанных позициях, не смея его беспокоить. Потом он медленно сел в автомобиль и исчез из вида.

Павлу оставалось служить здесь меньше года.

4. Жизнь в большом городе

Маша несомненно догадывалась о том, что между Павлом и Кондукторовой что-то происходит. Женское чутье, похожее по своей точности на природные ощущения трепетных зверушек в дикой природе, ее никогда не подводило. Маша за последние несколько месяцев потеряла в весе, ходила бледная, молчаливая, лишь изредка улыбаясь каким-то своим печальным мыслям тонкой, слабой улыбкой. Павел видел это, опускал глаза, старался быть с ней еще нежнее, чем обычно, покупал мелкие, порой нелепые, подарки, водил гулять в Парк Горького, щедро кормил ее там мороженным, печеньями, а сам пытался шутить, дурить по-мальчишески.