Тихий солдат

Павел присел почти на корточки и в таком согнутом виде перекатился за угол, под своды арки. Сердце сжалось от ожидания боя. Ему было знакомо это острое чувство – не раз он собирался с духом, накапливая силы для решительного и жестокого броска на врага. Он подумал, что именно этого ему давно уже не хватает – и занятия на стрельбищах, и учебные рукопашные бои, и марш-броски с фиктивными атаками, всё, чему его учили, было ложным, игрушечным, не в серьез. Там ничто не щекотало нервов, не будило страха в душе и не вынуждало усилием воли преодолевать его. Было это только изматывающей работой, не опаснее и не тяжелее, чем ночная разгрузка ящиков в магазинах или на Павелецкой товарной станции, чем он первое время зарабатывал себе на скромную выпивку и еду в замоскворецкой пивной.

Ему не доставало настоящих, смертельных угроз, заставлявших напрягать все мышцы тела, он давно уже не ощущал, как натягиваются, словно струны, его нервы, как заостряются слух и зрение, как обнажается вся его душа, неудержимо стремящаяся, возможно, к последнему своему испытанию.

И вот сейчас, во мраке этой арки, в мирном, спящем городе он замер перед прыжком на четырех человек, скорее всего, вооруженных, и, несомненно, не желающих быть схваченными. Они такие же враги, как те, с которыми он дрался с сорок третьего по сорок пятый годы на фронте. Нет! Они хуже – потому что говорят на его же языке, а думают совсем по-другому, для него совершенно непонятно. Вот сейчас они взламывают дверь, за которой, может быть, есть спящие люди, и они убьют их так же, как если бы это было на войне, а они – немцами, врагами, фашистами.

Их, чертей, принято называть мазуриками, смешно и жалко! Как будто просто мелкая сволочь! Они – действительно сволочь! Но не мелкая, а самая что ни на есть крупная, потому что травят жизнь вокруг себя, травят ее до лютой смерти, пока она еще в ком-то теплится. Никого не пощадят, никого не пожалеют! Возьмут, что успеют, и пропьют в беспамятстве в каком-нибудь своем шалмане. А то, что в прошлом безвозвратно останется чья-то невинная жизнь, что будут убиты люди, которые, возможно, и сами бы отдали то, что от них потребовали под ножом или наганом, им нет никакого дела. Они хуже чужестранных врагов, хуже даже диверсантов, они, по убеждению Павла, исчадие ада, а для таких у него жалости нет.

Когда Павел почувствовал, что страх и нерешительность ушли, что мышцы налились пружинистой силой, он вскочил, выхватил из кармана кастет, о котором сразу вспомнил, и в три гигантских прыжка оказался за спиной крепких на вид мужчин. Они одновременно обернулись, глаза ближайшего из них сверкнули холодной ненавистью, и будто отражая ее, блеснуло лезвие широкого ножа. Тарасов впечатал кастет в переносицу мужчины, тот тяжелым снопом, не издав ни стона, отвалился в сторону.

Краем глаза Павел увидел, будто вспышку, взметнувшуюся над ним кривую фомку, похожую на изогнутую стальную трубу, и наотмашь, тем же кастетом, ударил туда, где должно было быть лицо человека. Труба со звоном отлетела в сторону. Павел отпрыгнул к стене, вжался в нее и тут же бросился на следующую тень. Затопали две пары ног, Павел мигом достал одного из убегающих нижним клыком кастета – на этот раз удар сверху вниз пришелся по темени.

Во дворе громко скрипнули доски, Тарасов бросился на этот звук, но только увидел, как кто-то легкий, тонкий перемахнул через покосившийся забор. Затрещала материя, что-то перевернулось и покатилось за забором, потом опять донесся бешеный топот пары ног и всё стихло.

Павел почти на цыпочках вернулся обратно в арку. Он остановился и чуть наклонился вперед – прямо под его ногами лежал на животе, широко раскинув руки, человек; в углу, свернувшись в крючок, валялся еще один, а рядом с ним, опираясь головой о стену, полусидел, полулежал третий. Было тихо, все трое, возможно, уже умерли.

Тарасов похолодел от ужаса – он ведь даже не стал разбираться, откуда здесь ночью взялись эти четверо, куда они лезли и вообще, кто они. Просто взял и убил троих этим немецким кастетом, как будто вокруг война и за убийства никто не спросит. Напротив, на фронте спросят за то, что не убил.

Только сейчас он ясно понял роковую разницу между тем, что делаешь на войне и в мирном, ночном городе. С чего это он решил, что эти хуже, чем немцы! Они же свои! Просто пошли не по той дороге и на свои дурацкие головы встретили его, верзилу, с немецким кастетом в кармане. Да за это – тюрьма! А может быть и расстрел! Ведь три жизни!

А все потому, что ему стало смертельно скучно – стрелять по фанерным мишеням, бросать через бедро кожаные мешки с песком на занятиях по рукопашному бою, любить, не любя, одну женщину, и не любить, любя, другую. Но под руку попали три души, и он «разговелся»!

В этот момент одна из «душ» тихо что-то забормотала, ей также тихо ответила вторая. Павел не став дожидаться, когда покалеченные им люди, начнут действительно приходить в себя, рванул на свет, исходивший от улицы Кирова, вылетел из арки и побежал в сторону Малой Лубянской, где было его общежитие.