Тихий солдат

– Нет! Не так! – твердо ответил Куприянов, отшатнувшись, – Ты думал, он предатель. Ты выполнял мой приказ, приказ своего командира. И если бы не выполнил, Павел Иванович, я бы тебя за сволочь сейчас считал. И за труса! Потому как приказ есть приказ! И у него был приказ, и у тебя. Оба вы двое, как говорится!

Павел обхватил голову руками и медленно, мучительно пригнулся к коленям. Все это не укладывалось в сознании, казалось, он в горячке. Лучше бы Куприянов тогда не выжил! А еще лучше, не искал бы его! Тогда и Павел не винил бы себя за тот удар в белой, кафельной уборной. И воробей этот… Он так смотрел! И кровь на кафеле, на белом…, красная, черная, густая кровь…

Они сидели молча, не глядя друг на друга.

Наконец, Павел медленно поднялся и, не говоря ни слова, взял с пола фибровый чемоданчик. Он с болью посмотрел сверху на замершего за столом, с опущенной головой, Куприянова, и, тяжело пошатываясь, вышел в темную прихожую. Павел миновал ее в два широких шага и распахнул дверь на лестницу. В кухне было по-прежнему тихо. Куприянов не звал его, не пытался остановить.

Тарасов вышел во двор, заваленный строительным мусором и мучительно утопающий в черной жиже. Не оборачиваясь и не поднимая головы, он побрел в сторону вокзала.

Павел успел к железнодорожной кассе перед самым ее закрытием. В очереди стояло человек восемь. В окошко выглянуло распаренное женское лицо. Быстрые, карие глаза разборчиво ощупали молчаливую, робкую толпу.

– В столицу есть кто? – выкрикнула кассир с озлоблением в голосе.

– Есть! – откликнулся невысокий, щуплый парень в новой серой кепочке, заломленной на правое ухо.

– И я тоже! – очнулся от своих мыслей Павел.

– И я! – услышал он за спиной несмелый женский голос.

– Так чего стоите истуканами! – взъярилась еще больше кассир, – Давайте гр’оши! Закрываемся! Поезд-то уж через двадцать минут будет, кавказский! Со второго пути пойдет… Пока добежите… Ну, люди! Стоят…, молчат, как эти…

Павел пропустил вперед женщину, оказавшуюся пожилой, испуганной дамочкой в несуразном зеленом пальтишке, с серым мешочком вместо чемодана. Наконец и он, последним, взял билет. На платформе, потягиваясь и позевывая, стоял, расставив ноги в свеже начищенных сапогах, знакомый милиционер. Он с удивлением взглянул на Павла и вскрикнул:

– Боец! Ты чего тут! Не нашел что ли друга-то своего?

– Нашел, – мрачно ответил Павел, – Да не тот это! Тот, видать, погиб… А это так…тезка, …однофамилец. Одно слово, калека! Обознались мы!

– Бывает, – опечаленно протянул милиционер, сдвинув на затылок фуражку, – А сейчас чего?

– Чего, чего! Домой! В Москву! Кончился отпуск-то!

– Ну, ну! – растерянно закивал милиционер, – Счастливого пути тогда! А нам тут оставаться… Служба!

Павел сидел у вагонного окна, прислонившись к нему лбом. Пошел густой, бесконечный дождь, его хрустальные потоки старательно мыли стекла. У Павла в голове тяжелым колоколом гудела пустота.

3. Машина новая жизнь

Исчезновение Павла из Машиной жизни поначалу показалось ей даже избавлением. Она перестала бояться саму себя – и как бы так сделать, чтобы не рассердить его по пустякам, и как бы не быть хуже других, а для этого тайком коситься все время на женщин на улицах, в магазинах, в кино, и сравнивать, сравнивать, сравнивать себя с ними, переживать, ревновать просто к образу, к незнакомке, к возможной, не в прямом смысле, а вообще, конкурентке.

Это было унизительно и страшно, потому что за всем этим стояла ее отчаянная, низкая, жалкая самооценка. Ее тяготила военная форма, строгость ее будней, необходимость все время держать себя «в рамках», как говорили сразу два ее начальника. А что в этих рамках? Бумаги, бумаги, бумаги и рот на замке! Вот, что в этих рамках. Там нет жизни, нет воздуха, нет того, к чему хочется притронуться… И Павел был тоже частью этих «рамок». Последнее время Маше намекали на то, что не к лицу офицеру госбезопасности сожительствовать на незаконных основаниях с посторонним мужчиной, а этот, дескать, вообще из «нижних чинов» (так и сказали, к ее удивлению), надо, мол, и тут себя в «рамках» держать. Потому-то она и решила тогда уволиться и сказала об этом Павлу.

Но то, что Павел натворил весной сорок восьмого года, изменило и его, и ее жизнь так, что все последовавшее за тем можно было бы назвать «новой жизнью», выбивавшейся из всяких рамок, а не то, что принятых у нее на службе.

С исчезновением Павла, однако, ей стало легче. Сначала он звонил время от времени, случалось, правда, это крайне редко; сердце ёкало в груди, загорались щеки. Она, стараясь говорить весело, беззаботно, сообщила ему, что выходит замуж за Подкопаева, стала перечислять гостей, но Павел угрюмо молчал в трубку, не прерывая ее, и тогда она сказала, что не станет приглашать его, хотя Владимир Арсеньевич как будто настаивал даже. Павел и тут промолчал. После этого звонки прекратились.