Тихий солдат

Постепенно в Машином воображении ее жизнь на Ветошном, рядом с Павлом и в волнующей зависимости от его судьбы, стала почти сном, пришедшим из чужой жизни. Даже попытки вспомнить какие-то важные детали из прошлого заканчивались головной болью или вдруг нахлынувшей усталостью. Она перестала считать прожитые годы и соотносить их со своим возрастом, потому что они казались ей напрасной растратой жизни, пустым ожиданием того, что выглядело когда-то самым важным, ради чего будто бы и стоило потратить всю эту жизнь, единственную, невозвратную. Если раньше, при Павле, она косилась на хорошеньких и удачливых женщин и тихо завидовала той внешней легкости, с которой они катились по своему бытию, то теперь она смотрела на них и на впечатляющие результаты их жизнедеятельности, как на укор, даже презрительную издевку своей нынешней беспомощности, своего падения в жалкую, окраинную яму, не имеющую обратного подъема, как не имеет заднего хода само время.

Маша изменилась в характере: куда-то пропали ее доверчивость, ее надежды и мечтания, а на смену им пришла раздражительность, ожесточение и неудержимое желание затормозить любое чужое движение вверх, помешать всякому или всякой, кто не имеет еще ее печального опыта несостоявшегося счастья, и обрушить в самом начале любой душевный или пусть даже практический порыв.

Кастальская скрывала это за маской спокойной строгости начальницы средней руки, от которой многое зависело в судьбах людей, за броней принципиальной неприступности, за примитивностью и безвкусицей ее штатского костюма, больше напоминавшего военную форму со споротыми пагонами, чем действительно гражданский костюм, за неприхотливостью прически, внешности, манеры. Она прослыла суровой, проницательной советской дамой, которой известно о людях и об их слабостях больше, чем другим, даже им самим. Вслед ей метались ненавистные взгляды, а в лицо те же люди, краснея или бледнея, беспомощно защищались бледными улыбками. Она понимала это, видела абсолютно всё и наслаждалась победой над теми, кто сумел когда-то обойти ее в своих личных, даже интимных удачах и питавших солнечные надежды на будущее, а теперь глухо упирался в нее, как в сумеречную стену, как в скалу, которая возвращала все назад, вопреки, казалось бы, невозвратности времени.

Глубинное, скрытое, болезненное понимание корней всего этого постепенно сгладилось, стушевалось, и Маша, которую теперь почти никто не звал по имени, а величали с затаенным ужасом только очень официально Марией Ильиничной, утвердилась в своей значимости, в своем роковом влиянии на людей и их судьбы.

Строительный трест, в котором она работала, стал разрастаться и постепенно превратился в мощную организацию, занимавшуюся особым, очень важным с точки зрения оборонной промышленности, делом. Многие объекты, поручаемые управлению, обозначались лишь кодовой номенклатурой, чтобы сохранить секретность, а к людям, занимавшим видные и ответственные места, теперь предъявлялись особые требования, за соблюдением которых отдел Кастальской наблюдал день и ночь. Мария Ильинична вновь прошла так называемую «переаттестацию» в своем же старом ведомстве, где ее встретили с симпатией, как свою, и получила высокие «допуски» к разного рода тайнам, которых не было даже у некоторых начальников ее строительного управления. По-существу, она стояла в этом смысле выше их всех.

Маша сразу остро почувствовала неладное в отношениях с руководством управления. Ее нередко грубо обрывали на совещаниях, упрямо стремясь указать на границы ее компетенции в строительных делах управления; при каждом удобном случае давали понять, что ее должность лишь вспомогательная, а не главная, и только временные обстоятельства позволяют ей держаться тут на равных с людьми поистине элитного ранга. Постепенно в голове Кастальской утвердилась мысль, что она, одинокий и непоколебимый боец, стоит на страже государственных интересов, да еще в окружении, если уж не врагов, то, во всяком случае, людей ненадежных и по отношению к власти определенно нелояльных. Она была вынуждена «вычистить» свой отдел, то есть уволить старых сотрудников и нанять новых, которые по-существу все были как раз из старых «заслуженных бойцов» ее бывшего ведомства. Отдел кадров внезапно превратился в неприступный бастион, сражавшийся лишь во имя собственной живучести, даже если это противоречило общим задачам организации.

Кастальская отчетливо понимала временность своего положения, но ей было приятно осознавать, что она, оказывается, не напрасно растратила под перегретыми настольными лампами в кадровом отделе госбезопасности свою жизнь. Тогда, в те годы, она тщетно ожидала чего-то очень светлого и по душевной своей наивности думала, что ей нужны были не кадровые удачи, а обыкновенное личное, женское счастья.