Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Нужно узнать в штабе хорошенько, но, конечно, надежды мало. Бедный Сережа!

– Боже мой, Боже мой! – повторила Марья Васильевна, – я ли не молилась, я ли не плакала?

– Не надо, мама, роптать! Подумай, сколько семей теперь в таком же положении,

– Но почему именно он, именно он, мой Сережа? Наташа молча ждала, покуда плаката мат, потам спросила:

– Отец знает?

– Нет, что ты, Наташенька! Не знаю, как ему и сказать.

– Придется сказать. Потом, я не думаю, чтобы палу очень расстроило это известие; он ведь человек очень сдержанный.

– Но у него есть сердце, у него есть сердце. Ты к нему несправедлива, Наташа

– Дай Бог. Нужно завтракать идти, Поля стучала.

– Как, сейчас?.. Ну, погоди… Поля не стучала.

– Нет, мама, она стучала.

– Разве? Ну, знаешь что, Наташенька, я к завтраку не выйду. Я совсем не хочу есть. А ты… как нибудь предупреди Степана Яковлевича. Ты это сумеешь сделать деликатно, ты умная…

– Хорошо. Может быть, вам сюда прислать завтрак, если нам не хочется выходить?

– Право, не стоит, у меня совсем нет аппетита.

– Я велю прислать. Папа прав: какое бы время ни было, есть всё-таки нужно. Не огорчайтесь, мама, я уверена, что Сережа умер хорошо, бодро и доблестно. Думайте об этом. А теперь я пойду.

– Иди, дитя, Христос с тобою!

И Марья Васильевна мелко закрестила всё нахмуренную дочь.

Суховодова от огорченья ли, от волнения ли, как произойдет объяснение Степана Яковлевича с Наташей, сейчас же легла на широкую деревянную кровать и даже закрылась одеялом. От завтрака, действительно, она отказалась и всё прислушивалась к голосам в столовой. Смутно доносился говор и легкий стук посуды, но отдельных слов или даже интонаций нельзя было разобрал. Наконец, всё смолкло, и послышались шаги по коридору. Марья Васильевна натянула одеяло на голову. В комнату постучали и вошли Суховодов и Наташа. Лицо Степана Яковлевича было почтительно соболезнующим, будто он делал визит постороннему человеку, понесшему потерю. Подойдя к кровати, он взял Марью Васильевну за руку и долго стоять молча. Наконец, произнес:

– Вы сами не расхворайтесь, Марья Васильевна, это будет уже совсем не порядок. Сережа у нас взять, да вы еще заболеете, что же это будет? А с этой суфражисткой (он кивнул на Наташу) мне не ужиться.

– Боже мой, Боже мой! – завздыхала лежавшая, – бедный мой мальчик!

– Да, очень горестная утрата и неожиданная. Но он мог и здесь захворать тифом, дифтеритом. Это такая случайность, такая лотерея. Намедни мне говорила Марья Андреевна…

Суховодов готов был рассказать какой-то подходящий к случаю печальный анекдот, но жена так умоляюще взглянула на него, что он только поцеловал ей руку и вышел.

Наташа быстро подошла к матери и зашептала в негодовании:

– Что нужно, что еще нужно, чтобы вывести этого человека из его тупого покоя, если смерть сына на него никак не действует?

Марья Васильевна кратко заметила:

– У него есть сердце, поверь, и чувства есть, только к ним нужно найти дорогу.

IV.

Наконец, дорога к чувствам Степана Яковлевича, кажется, была найдена. Это случилось само собою, силою внешних обстоятельств. С утра таинственные и не сулящие ничего доброго вести принесла горничная, сообщив, что барин ушли, не пивши чая. Женщины с тревогой ожидали возвращения Суховодова. Наконец, он вернулся, хлопнул дверью, прямо прошел в кабинет и через минуту показался в столовой. Марья Васильевна, при одном взгляде на появившегося мужа, едва не лишилась чувств и даже позабыла прошептать свои коронные – «Боже мой, Боже мой!» Степан Яковлевич шел порывисто, глава блестели, как начищенные оловянные пуговицы, в одной руке он нес разломанную булку, в другой вазочку с желтым сахарным песком. Поместив оба предмета на стол, он некоторое время молчал. Жена прошептала в пространство:

– Вот она… последняя капля!

Муж с необъяснимой яростью подхватил:

– Да, последняя капля! В какое время мы живем, если я должен питаться серой булкой и желтым сахаром. Разве это булка? это – навоз, а не булка! Я был слеп, теперь всё вижу и себя покажу. Ты права, Наталья, наше время – особенное. Я… я испытываю нечто подобное только, когда полотеры приходят в мой кабинет! Так жить нельзя! Пресечь, прекратить, воспретить! Я готов на что угодно, но нужно, чтобы мне дали дышать. Вы меня еще не знаете. Я не могу быть спокоен, когда весь мир верх дном. Бегу к Марье Андреевне. Где эта ужасная булка? Забираю, чтоб показать, чем я должен питаться. Это – стачка, конечно! Будто во всём городе хозяйничают полотеры! Но так не будет, надо же жить!

Выход его был так же неожидан, как и появление. Забрав булку в карман визитки, делая прямые, но беспорядочные жесты, он вышел, не прощаясь, но не переставая говорить, при чём из передней уже доносилось:

– Полотеры… прекратить… питаться!

Мать и дочь молча переглянулись.

– Мама, он не сошел с ума?

– Нет. Это последняя капля. Наконец, он реагирует.

– Ну, знаешь, лучше бы и не реагировал. Это смешно, жалко и оскорбительно. Весь смысл папиной жизни быть хорошей машиной. А когда машина оказывается с чувствами и фантазией, – получается что-то невероятное.

Забытый параграф

I.