Тихий тиран

— Кем угодно!

— Не верю, — покачал головой мужчина. — И знаете почему? Потому, что я, извините, встречал и раньше отставных полковников. Это у вас сначала все так лихо, а здоровье-то уже не то… Бросьте, уважаемый! Никуда вы не пойдете, если вам должность высокую не предложат. Вы же привыкли быть начальником!

На мгновение Рубену Тиграновичу показалось странным, что он сидит здесь, в этой светлой, просторной комнате, перед человеком, который, наверное, в полтора раза моложе его, и вся его, бывшего полковника Манукянца, дальнейшая жизнь зависит теперь от этого человека.

— Да, — коротко ответил Манукянц.

— В армии вы были политруком роты, комиссаром, замполитом, начальником политотдела. — Инструктор перечислял все должности Манукянца медленно, как-то задумчиво и вдруг с любопытством взглянул на него: — А вообще-то вам, наверное, трудно?

— Что вы имеете в виду? — не понял Манукянц и насторожился. Он всегда досадовал на себя, когда не мог сразу уловить ход размышлений своего собеседника.

— Что я имею в виду? — повторил вопрос инструктор. — Ну хотя бы то, что вам никогда не приходилось наниматься на работу.

Манукянц пожал плечами, ему почудился в словах инструктора какой-то подтекст, какая-то еле заметная подковырка.

— Назначали, перемещали, повышали, не всегда спрашивая вашего согласия, — продолжал все тем же тоном инструктор, — приказывали… Билет в руки — и пошел-поехал. Разве не так?

— Простите, а вы сами служили в армии? — Манукянц внезапно почувствовал раздражение: чего это вздумали с ним разговаривать так, словно жалеют? Да, это верно, за него думали, но и он, в свою очередь, тоже думал за кого-то, и каждый, за кого думал он, тоже шевелил мозгами. В конце концов, работа полковника Манукянца и заключалась в том, чтобы научить людей самостоятельно мыслить. Другое дело — приказ, дисциплина, — так ведь без этого армии не будет!..

— Вот вы и обиделись, Рубен Тигранович, — не отвечая на вопрос Манукянца, сказал инструктор, впервые весело блеснув очками, — а на работе, которую я хочу предложить вам, обижаться нельзя будет, придется свои нервы и эмоции в кулак зажать!

Инструктор встал, дважды обошел вокруг стола, потом остановился перед Манукянцем, подумал, присел рядышком, на уголочек стула:

— Что вы скажете, Рубен Тигранович, если мы вам предложим поработать инспектором отдела по распределению жилплощади?.. Скорее всего, откажетесь?

— Нет, нет, — смутился Манукянц, — не откажусь… Но скажите, это единственное, что вы можете предложить мне?

— Хороший вопрос, — вздохнул инструктор, — так сказать, с подходцем… Нет, Рубен Тигранович, не единственное. Но мне бы хотелось, чтобы вы приняли именно это предложение… Да, работа не из приятных. Но я очень, подчеркиваю, очень хотел бы, чтобы вы согласились.

— Хорошо, — Манукянц встал, — я согласен.

— В этом году мы вводим сверх плана около тысячи квартир. Правда, в районе у нас осталось довольно много развалюх, скоро будем рушить. Значит, договорились?

— Когда я могу приступить к работе?

— Дня через два. Я сегодня же позвоню председателю райисполкома. Будет трудно, заходите или звоните, как сочтете нужным. Ну, успеха в работе, товарищ полковник! Кстати, насчет моей службы в армии, Рубен Тигранович… Я окончил артиллерийское училище. В войну еще, в сорок четвертом.

Услышав громкий смех, хирург Колодников, проходивший по коридору мимо восьмой палаты, остановился, приоткрыл дверь, заглянул.

— Павел Афанасьевич! — закричала Зоя. — Здрасьте!

Она царственно восседала на постели, повернув к Колодникову смеющееся лицо.

Колодников покраснел и погрозил ей пальцем. Он уже собрался закрыть дверь, но от Зои не так-то легко было отделаться.

— Нет, нет, — потребовала она, — идите сюда. Вы-то мне и нужны. Я человек больной, и вы должны со мной считаться.

Колодников нерешительно вошел в палату, еще не уверенный твердо в том, стоит ли ему подходить к постели Романовой. Молодой хирург, откровенно говоря, побаивался Зою. А она, в свою очередь, дразнила его, называя «лапулей» и «цацулей».

Достопримечательностью этого маленького, тощего парнишки-детдомовца были его глаза — синие, какие-то успокаивающие и сверх меры добрые. Они были настолько хороши, что усмиряли даже неуправляемую Зою Романову. Стоило ему взглянуть на Зою, как она тут же покорно натягивала до горла одеяло и зачарованно смотрела на маленького хирурга. А когда Колодников выходил из палаты, Зоя вздыхала и растерянно говорила:

— Это надо же! У такого ханурика — и такие глазки. Да от них, подружки, душа перевернуться может. Это надо же, а?..

Колодников, найдя самые строгие ноты в своем голосе, спросил:

— В чем дело, Романова? Разве вы не видите, что новая больная спит? Ей необходим абсолютный покой, а вы кричите… Смотрите у меня! Выпишу — и дело с концом!

— Выпишете, да? — ядовито переспросила Зоя.

— Если будете себя так вести, — выпишу!

— Никуда вы меня не выпишете, потому что рано или поздно меня будут оперировать. Это, значит, раз. А во-вторых, прав на меня у вас больше нет. Понятно?

— Почему?