Тихий тиран

И увидел Павел: летит к ним на водных лыжах Нина Боярышникова, вся белая, как в операционной запомнилась, только улыбается и вроде смущается немного, что голая она, но в то же время и лукавит: дескать, красива я, правда?.. Глаз не оторвешь, Павел Афанасьевич? Так тебе и надо, замухрышка детдомовский!

А за Ниной, в халате накрахмаленном, в маске и резиновых перчатках, руки подняв и растопырив, как перед операцией, Крупина на милицейском катере. И вроде гарпуны и крюки там приготовили — Нину ловить.

— Не надо! — заорал Павел. — Нельзя красоту такую!.. И вам на свадьбу пора, Тамара Савельевна! Я сам, сам! У вас три дня отгула, а я дежурю, вы же видите! И Отнюшин, вот он, рядом… Жених ваш. Вас ждет.

А Крупина не слышит ничего.

— Маску! — кричит. — Скальпель!.. Тампон!

И прыгнул Павел в воду между катером и проскочившей уже до кормы теплохода Ниной. Только удивился на лету: какая ж сила ее по воде тащит? Да и не лыжи под ней, а вроде раздвоенный хвост русалочий. Прыгнул — и проснулся от холода: лицом, оказывается, в холодную клеенку ткнулся.

Покрутил Павел головой, щеки потер, помассировал и побрел к палате, где Нина лежала. Осторожно в дверь заглянул и сразу же глаза ее увидел.

— Не спится? — бодро спросил Павел. — Может, снотворного дать?

— Не спится… Страшно мне.

— И мне, — шепотом ответил Павел, осторожно прикрывая дверь. — Только что страху натерпелся… Во сне. Скажи, Нина, а ты когда-нибудь каталась на водных лыжах?

— Каталась… Чуть не утонула. Меня какой-то речник спас. Очнулась на песке, а он искусственное дыхание мне делает, на ребра жмет… Кругом ребята с катера стоят. Советы дают… Я как рвану в кусты, от стыда. Так и сидела в кустах, пока платье не принесли.

— Это я тебя спас! — Павел присел на край постели. — Вон там, на кушетке в коридоре. Не веришь? Плавать не умею, а в воду прыгнул.

Нина молчала, внимательными глазами глядя в лицо Павлу. Что-то новое, значительное и затаенное, появилось в ее взгляде — так матери смотрят на взрослеющих детей, удивляясь, любя и тревожась.

— И что же, там… во сне я тоже в кустах сидела? — Нина вдруг опустила взгляд, перебирая пальцами край одеяла на груди.

— Нет, не сидела! Там ты смелая была… И красивая! Вот как сейчас.

Павел не знал, как вырвалось у него это признание, и не собирался еще минуту назад ничего подобного говорить! От природы застенчивый, он ни разу в жизни не танцевал, не провожал девушек и не дарил им цветы. Но нашло что-то на хирурга Колодникова — легким и высоким почувствовал он себя, раскованным и на все способным, словно во сне…

Он провел рукой по бедному больничному одеялу, от пояса к ногам и вдруг отпрянул — ужаснулся… Толстый, тугой жгут ощутил он под одеялом — там, где не было у Нины ноги. Толстый тугой жгут — валик из халата и полотенца, наверное… Из чего же еще могла она соорудить. «Для самоутверждения… Или — для меня… Но пусть! Так надо!»

Тихо сидел хирург Колодников, уткнувшись некрасивым, измятым лицом в ладони. Не в первый раз плакал он, без слез, по временам вздрагивая всем телом и кусая губы, но никогда это не было так приятно, так облегчающе, так просто. А Нина гладила его по нестриженым, спутанным волосам и все понимала… Все прощала.

Шла ночь над городом. Пошатывалась, поскрипывала снегом под ногами припозднившихся пешеходов. Тревожная, неуютная тишина сковала коридоры, площадки и лестничные пролеты больничного здания. И тихо-тихо было в палате с кремовыми просвечивающими шторами… А на клеенчатой кушетке в коридоре спала, похрапывая, санитарка Глафира Степановна. Один глаз у нее был приоткрыт и смотрел на мир бдительно и благосклонно, как всегда.

18

Когда люди счастливы — элементарно, житейски счастливы, — обычно не возникает неодолимой потребности ни в дневниковых записях, ни в сочинении стихов, ни даже в обычной беседе-исповеди… Это все необходимо человеку в моменты кризисные: во время излома, неуверенности, тоски или обиды.

А Гаранина была именно счастлива, впервые за многие годы счастлива таким обычным и все же таким редкостным и далеко не всем знакомым счастьем любимой и любящей женщины. И только это посещение, это диссонирующее с ее состоянием ощущение от визита в семью смазчика Сидорова, вернуло ее к дневнику.