Тихое место

Он покачал головой, прислонился к стойке рядом со мной, ждал, когда я созрею для пива. Поднял свою бутылку, и мы чокнулись.

Что будет дальше известно, все просто, все расписано, ожидаемо и предсказуемо, и от этого легко на душе. Как оно было в первый раз.

Он пришел после суда над Руби, совершенно потерянный, будто не мог поверить, что дело повернулось именно так, будто и сам не знал, как оказался у моей двери. Разве что думал: если кто его и поймет, так это я. Ведь именно я знала другую сторону Руби, это я выступила в ее защиту. В тот день, как и сейчас, Мак все смотрел вглубь дома, будто все это дурацкая выдумка, и сейчас Руби выйдет из-за угла гостиной. Я тогда предложила ему пива. Она звонила мне, сказал он надтреснутым голосом, переживал. Оставила сообщение на автоответчике, звонила из… Он не договорил.

Ты поднял трубку? Cпросила я, представив, как Руби стоит у стены из шлакобетона, прикрыв рукой другое ухо.

Он покачал головой и взглянул на меня. Правильно ли я поступил: – спросил он тогда. Вдруг меня осенило. Он такой, какой есть. Именно это Руби в нем и любила, не один год. Больше или меньше. Он тогда поднял глаза от стола, а они блестят, как у щенка. Говорил он искренне, от сердца, будто признавался в чем-то сокровенном. И эта мягкая протяжная густота затягивала. Он уступал моему суждению, моему мнению – и в этом была его фирменная сила.

В горле возник ком. Ты все сделал правильно, сказала я тогда.

А я, пробормотал он, чувствую себя дерьмом. Одну руку он приложил ко лбу, другой катал по столу крышечку от пивной бутылки.

Двадцать лет – это очень долго, сказала я ему, словно оправдывая то, что должно было случиться.

Тем более что убийство двойное, добавил он, приподняв уголок рта в своей фирменной улыбке, с тех пор так мне знакомой. Первый раз после суда кто-то позволил себе пошутить. Я тогда не сдержалась, залилась громким смехом, чересчур громким. Все чувства под замком – и вот они вырвались наружу. С тех пор как мы нашли тела Труэттов, я ни разу не смеялась. Будто все сразу попало под тяжелый пресс. И вот эта тяжесть ослабла, и словно камень упал с души.

Тогда чувства были обострены до предела. Страх, преданность, стыд. Все болезненно, на поверхности. Сам по себе возник вопрос: И что? Надо ли себя так сдерживать?

И вот он сказал: Вообще-то у нас все было несерьезно. Сама, наверное, знаешь. Несерьезно. И я ответила: знаю.

Я примерно представляла, что будет дальше, видела, как у него развивались отношения с Руби. Как он называл ее ребенком, как обхаживал, оставался в ее орбите, следил за тем, чтобы она была настроена на его волну.

Он тогда поднялся, поставил пустую бутылку на раковину у меня за спиной, придвинулся ближе. Мне это было нужно, сказал он тогда. Что именно, я не поняла, но это уже не имело значения.

До Мака, до суда, до бесконечного стрекота двигателя из соседнего гаража, мне часто казалось, что я стою на краю неизвестности, смотрю вниз и думаю, как бы не оступиться. Я росла с братом, и меня всегда тянуло к противоположному. Будто пыталась сохранить хрупкое равновесие. Будто поскользнешься – и всю семью утянет в воронку. Я всегда считала, что важно держаться в рамках – для себя и для других. Всю жизнь я старалась не пересекать границы, которые сама себе очертила, либо другие очертили для меня.

А что случится, как-то спросила я себя, если эти границы нарушить? Не пятиться, а, наоборот, шагнуть вперед, поддаться безрассудному сиюминутному импульсу?

Ответ, как выяснилось, принес и облегчение, и ужас: не случится ровным счетом ничего. Никаких последствий, никакого падения в пропасть, и в этом даже была своя прелесть.

Но сейчас, когда Мак стоял рядом, я чуяла и опасность, и недобрый умысел. Тогда, четырнадцать месяцев назад, чего было опасаться? Что нас застукают? Ерунда, самое страшное – косой взгляд от Тейт и понимающие глаза Престона. То есть сближение даже было оправданно. Два человека хорошо понимают друг друга. Оба были в тесном контакте с Руби Флетчер, и оба от этого пострадали.

С Маком все было легко и просто. О серьезных отношениях тоже речи не было. Обоим удобно. Не представляю, к чему Мак вообще может относиться серьезно. Все, что между нами было, рассеялось в зимние каникулы. Но в начале прошлого месяца рефлекс на смену времени года снова сработал – как у собаки Павлова.

Мак поставил бутылку на барную стойку, придвинулся ближе. В кухне возникло электрическое поле, он словно меня испытывал, как в игре – и хочется, и колется. Он спешит. Будто боится, что нас застанет Руби.

– Подожди, – сказала я.

Буфера из двадцати лет и шлакоблочных стен сейчас нет – решиться уже не так просто. С другой стороны, узнает она про нас – и что? Что она сделает? Уедет? И это самое страшное?