Тиховодье

Раковина с капающим краном оказалась в углублении у левой стены. Луч света отразился в треснувшем зеркале, на мгновение ослепив ее. В зажмуренных глазах заплясали разноцветные зайчики. Поморгав, и вновь привыкнув к темноте, Катя разглядела три кабинки. Две из них были открыты, а дверь третьей – последней, той, что была ближе к окну, – казалась закрытой.

– Эй, – позвала она. – Не бойся меня. Просто расскажи мне кто ты, хорошо.

В ответ, спрятавшийся от нее мальчик, шумно вдохнул сквозь заложенный нос и дрожащим полным отчаяния голосом пропел последние две строчки «песни мамонтенка»:

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети.

– Ты потерялся? – спросила Катя. – Я могу помочь тебе.

Открытые кабинки оказались пустыми. На унитазе в первой лежали картонные коробки, во второй не было ничего кроме обрезков труб и старых вонючих тряпок.

– Как может помочь, тот, кто сам потерялся? – раздалось из третьей кабинки.

– Я не… – попробовала возразить Катя, но замолчала, ища нужные слова.

Мальчик был прав. Она – потеряшка, такая же, как и он.

– Может вместе найти выход нам будет легче? – предположила она.

– Может – да. А может – нет, – ответил он.

– Конечно, легче. Тебе сколько лет? Как тебя зовут?

Она посветила вспышкой на пол под кабинкой и увидела ногу в серой кроссовке «New Balance». Точно такие же она купила в прошлом году сыну для занятий физкультурой.

– Максим, – мальчик всхлипнул. – Мне семь.

Катя замерла, не поверив тому, что услышала.

– Макс, – прошептала она. – Это ты? Мышь? Это мама. Наконец я нашла тебя. Солнышко моё. Иди скорее сюда.

– Мама? – голос мальчика дрогнул, и произнесенные слова будто повисли в воздухе. Застыли, вмерзнув в него, вместе с отсчитывающими длительность секундами, вместе со стуком её сердца. Весь мир замер, и только ее мысли беспомощно метались заключенные в ледяную тюрьму, сталкиваясь и поедая сами себя.

– Нет. Тебе не обмануть меня. Ты не можешь быть моей мамой, – заключил он, когда мгновение растаяло и дало трещину. – Ты одна из них. Из всех этих чудовищ. Моя мамочка умерла. Я видел это своими глазами и теперь знаю, что такое смерть. Это когда уходят и не возвращаются. А ты остаешься в темноте и в одиночестве. И ты чувствуешь свою вину за то, что произошло. И все говорят тебе – не словами, а глазами, словами такого никто не скажет, – все подтверждают, да, это только твоя вина. Если бы я послушал ее…

– Нет, мышь, – вскрикнула Катя, перебив его. – Это не так! Это же я! Я жива!

Она дернула ручку, но кабинка оказалась закрытой изнутри.

– Нет! – завизжал мальчик, ударив по дверям в ответ. – Перестань!

– Пе… Он принялся стучать кулаками на каждом слоге – Ре… Стань!

Дверца скрипнула под последним явно недетским ударом.

– Ты лжешь. Вы все лжете, – ответил мальчик успокоившись. – Что вам от меня надо? Почему вы не можете оставить меня в покое. Зачем вам надо чтобы я мучился и плакал?

– Макс, открой это я. Макс!

Она опять дернула дверцу на себя, и та неожиданно распахнулась. Луч вспышки метнулся под потолок, и она, вскрикнув, отпрянула, ударившись бедром о писсуар.

Внутри никого не было.

Катя обхватила голову руками и разрыдалась.

11

На дверях в спортивный зал, пришпиленный еврокнопкой, висел лист бумаги, на котором огромным шрифтом было напечатано «Центр эвакуации».

Ниже кто-то подписал ручкой с красными чернилами: «Lasciate ogni speranza voi ch'entrate[6]». Катя не знала, что это значило, но догадалась, что это латынь и надпись не означает для нее ничего хорошего.

Она приоткрыла дверь.

Спортивный зал оказался огромен и пуст. Вдоль одной из стен стояло четыре стола и ряд стульев. Они терялись среди разноцветной разметки баскетбольной площадки, и казались неприметными под высоким потолком, с которого как плоды диковинного дерева свисали гигантские плафоны с люминесцентными лампами, включенными через одну в шахматном порядке. Их ровный голубоватый свет заливал весь зал, не оставляя места теням.

На стене за столами висела карта города, и какие-то бумаги. Она медленно подошла ближе к огромным распахнутым журналам, в которых должны были отмечать прибывших для эвакуации. Но они были пусты. Ни одной записи. Она пролистала их от начала и до конца. На разлинованных листах не было сделано ни одной записи.

Все это было странно. Странно и зловеще.

Последняя надежда встретить сына стремительно таяла, увядала как сорванный цветок. Не было никакой эвакуации, не было ничего. Весь мир – это лишь какая-то грубая подделка. Имитация города, имитация школы. А она? Не ощущала ли она сама себя подделкой? Имитацией себя?

Век твой молчит, для него твоя жизнь невозможна.

А все, кто попадаются ей – всего лишь призраки. Нечто эфемерное, как отголоски забытых воспоминаний. Все окружающее тонет не только под тоннами воды, но и под мегатоннами абсурда, какого-то сюрреализма в духе Линча и Дали.