Тиль Уленшпигель

Пивом их угощали бесплатно. Над малышом было сказано немало добрых слов. Повивальной бабке, которая несла ребёнка весь путь от Кнейтлингена до Амблебена, а потом держала его над купелью, больше всех хотелось пить, и потому она выпила больше других. И когда они глубокой ночью засобирались домой в Кнейтлинген, всё общество было изрядно навеселе. И повитуха, конечно, тоже. Когда они перебирались по узеньким мосткам, да ещё без перил, она поскользнулась и — никто ахнуть не успел — плюхнулась в протекавший внизу ручей. А с ней и маленький Тиль, закутанный в пелёнки. Это было его второе крещение. Правда, ничего худого из этого не вышло — только вымазались оба с ног до головы. Ручей-то к июлю уже наполовину высох и затянулся илом. Повитуха подняла визг. Отец Уленшпигеля бранился, а маленький Тиль орал как резаный. Ну и вид у него был, скажу я вам. Он чуть не захлебнулся в грязи.

Добравшись до Кнейтлингена, они сразу опустили малыша в таз и вылили на него много кувшинов воды, пока он снова не сделался чистенький и опрятный. И это было, можно сказать, его третье крещение.

Когда на следующий день пастор Пфаффенмайер узнал об этой истории, он покачал своей седой головой и сказал:

— Каково-то ещё придётся в жизни этому пареньку! Три раза креститься, да такое не каждый ребёнок вынесет. Что слишком — то чересчур.

И он оказался прав, да ещё как.

Как Уленшпигель плясал на верёвке

Тиль с детства рос ужасным озорником. Дразнил кнейтлингенцев как умел. Сколько раз они жаловались на него отцу, да только доказать ничего не могли. Отец нередко задавал ему розог, полагая, что соседи-то, наверно, не пустое говорят, да лишняя порка и не повредит ребёнку.

Но вот за что именно он отлупил мальчишку, он всякий раз и сам не мог бы сказать.

Всё это прямо-таки бесило маленького Тиля, он в ответ опять бесил кнейтлингенцев, те, конечно, ещё больше бесились, и в конце концов Тилю снова приходилось отведать розог.

Это так огорчало его отца, что он начал хворать и умер.

Тогда мать с сыном переселилась из Кнейтлингена в свою родную деревню, стоявшую на реке Заале. Тилю в то время исполнилось шестнадцать лет, и пора ему было выбирать ремесло. Но он об этом и думать не хотел. Вместо этого он только и делал, что учился плясать на бельевой верёвке, растянутой на земле. Когда мать застала его за этим занятием, он быстренько — через чердачное окно — забрался на крышу и уселся там, пережидая, пока она успокоится. Это окно смотрело прямо на реку, и когда Тиль достаточно наловчился в танцах, он протянул верёвку от своего чердака к чердаку дома, стоявшего напротив, на другом берегу реки.

Дети, которые за всем этим наблюдали, и соседи, глядевшие из окон, затаили дыхание, когда Тиль ступил на верёвку и пошёл по ней, осторожно балансируя.

На обоих берегах Заале собрались люди и стояли, задрав голову. И нервы их были напряжены, почти как та верёвка. Наконец, и мать Уленшпигеля заметила всё это. Она с быстротой молнии взлетела по лесенке на чердак, выглянула в оконце — и схватилась за голову. Её сынок стоял на верёвке над самой серединой реки и выделывал ногами разные штуки!

Недолго думая, она выхватила из фартучного кармана кухонный нож и — вжик! — резанула по верёвке. Тиль и охнуть не успел, как свалился с небес. Он как свечка врезался в воду — хотел перед народом поломаться, а пришлось в речке искупаться. Дети, соседи да и весь собравшийся народ чуть животы себе не надорвали от смеха и своим злорадством сильно рассердили Тиля.

Он выбрался на берег и сделал вид, будто ничего не слышит. Про себя же решил как следует поквитаться с ними за их злорадство. Да, если получится, вернуть своё с процентами.

На следующий день он снова натянул свою верёвку, только уж не стал крепить её к чердаку своего дома. Неохота ему было снова барахтаться в Заале — ведь, как в народе говорят, часто мыться — кожа слезет.

Нет, он растянул её между другими домами, подальше от взглядов матушки Уленшпигель. Ну и конечно детвора сразу туда набежала, да и крестьяне — мужчины и женщины — были тут как тут. Они хохотали и потешались над Тилем, спрашивая, уж не собрался ли он снова навернуться с верёвки. Иные кричали, чтобы он обязательно упал, иначе смеху не будет. Но Уленшпигель ответил им так:

— Сегодня я покажу вам кое-что поинтереснее. Только каждому из вас придётся разуть левую ногу и дать мне свои башмаки, иначе фокус не получится.

Сначала они не соглашались. Но потом один за другим стали стягивать обувку с левой ноги, и вскоре перед Тилем образовалась целая гора из ста двадцати левых башмаков! Он связал их тесёмкой и со всей этой кучей залез наверх.

Прямо под ним стояла толпа из ста двадцати зевак — каждый об одном башмаке.

Уленшпигель, с огромной связкой башмаков, осторожно ступил на верёвку и пошёл по ней маленькими шажками. Добравшись до середины, он распустил завязку и с криком «Але!» швырнул все сто двадцать на землю.

— Получайте обратно свои калоши! — крикнул он со смехом. — Только смотрите не перепутайте!