Тилль

Фридрих и тут оплошал. Когда он спешно прощался с бледной от волнения свитой, нужно было произнести монолог, нужно было взобраться на стол и сказать речь. Кто-нибудь запомнил бы ее, кто-нибудь записал бы, пересказал бы другим. Достойная речь могла бы сделать его бессмертным. Но ему, конечно, ничего не пришло в голову, он пробормотал что-то невнятное, и вот они уже были в карете на пути в изгнание. Всем этим благородным богемским господам, всем этим Вршвицким, Прчкатртам и Тчрркаттррам, — эти фамилии, которые ей на всех приемах шептал на ухо ответственный за чешский язык гофмейстер и которые она так и не смогла ни разу правильно повторить, — всем им было не дожить до конца года. Император шутить не любил.

— Ничего страшного, — шептала она в карете, хоть, конечно, все было очень страшно. — Ничего, ничего, ничего!

— Не надо было мне принимать эту проклятую корону!

— Ничего страшного.

— Не тех я слушал!

— Ничего!

— Можно еще все исправить, а? — прошептал он. — Как-то это изменить? Может быть, если астролог? Что-то же, наверное, можно сделать при помощи звезд, как ты думаешь?

— Может быть, — ответила она, не совсем понимая, что он хочет сказать. Она погладила его мокрое от слез лицо, и ей почему-то вспомнилась их первая брачная ночь. Она ничегошеньки тогда не знала, никому не пришло в голову объяснять принцессе такие вещи, а ему, очевидно, сказали, что все проще простого: женой надо овладеть без лишних слов, она вначале будет робка, но потом поймет; уверенность и смелость, как в бою, — вот что здесь требуется. Верно, он пытался следовать этому совету. Но когда он внезапно набросился на нее, она подумала, что он сошел с ума, а так как он был ее на голову ниже, она стряхнула его и прикрикнула: «Прекрати эти глупости!» Он предпринял новую попытку, и она оттолкнула его с такой силой, что он налетел на буфет. Разбился графин, и в памяти Лиз на всю жизнь осталась лужица поверх каменных инкрустаций, в которой, как кораблики, плавали три лепестка розы. Ровно три, она это точно помнила.

Фридрих поднялся и снова потянулся к ней.

Успев убедиться, что он слабее нее, она не стала звать на помощь, а просто взяла его за запястья и держала. Ему никак не удавалось освободиться. Он пытался выдернуть руки, тяжело дыша, она, тяжело дыша, не пускала, они смотрели друг на друга в упор расширенными от ужаса глазами.

— Прекрати, — сказала она.

Он расплакался.

И тогда, как потом в карете, она прошептала: «Ничего страшного!» Села рядом с ним на край кровати, гладила его по голове и повторяла: «Ничего, ничего!»

Он постепенно успокоился, решился на еще одну попытку и потянулся к ее груди. Она дала ему пощечину, и почти с облегчением он отступился. Она поцеловала его в щеку. Он вздохнул. Потом свернулся калачиком, натянул на себя одеяло так, что не видно было даже головы, и тут же уснул.

Всего лишь через пару недель они зачали первого сына.

Это был добрый, смышленый, весь сияющий мальчик с чистыми глазами и звонким голосом, красивый, как отец, и умный, как мать; Лиз прекрасно помнила его лошадку-качалку и замок, построенный им из деревянных кубиков, помнила, как он высоким голосом пел английские песни, которым она его учила. В пятнадцать лет он утонул под перевернувшимся паромом. У нее и раньше умирали дети, но не такие большие. Пока они маленькие, каждый день ждешь беды, но к старшему сыну она за пятнадцать лет привязалась, он рос на ее глазах, и вдруг его не стало. Вечно она думала о нем, о его последних секундах под перевернутым судном, а если ей удавалось хоть сколько-то о нем не думать, он снился ей еще ярче.

Но тогда, в свадебную ночь, все это было еще далеко впереди; это было впереди и потом, когда они мчались из Праги в карете, — а вот сейчас, здесь, это было уже позади. Здесь — это в доме в Гааге, который они называли своей резиденцией, хотя это была всего лишь двухэтажная вилла: снизу гостиная, которую они называли тронным залом, и кухня, которую они называли людской, и маленькая пристройка, которую они называли конюшней, а наверху спальня, которую они называли своими покоями. Перед домом был садик, который они называли парком, окруженный запущенной живой изгородью.