Тёмная ночь

Вспомнились почему-то стихи фронтового поэта, написавшего про жизнь а окопах: «…Когда веселый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу…» Как и большинство поэтов, этот попал в ополчение, а из ополчения почти никто не выжил… Но само чтение стихов Пастернака было обозначением свободы, практически недоступной в мирной жизни — той свободы, ради которой и на передовой можно было оказаться. Как Игорь Алексеевич узнает потом, сам Пастернак в финале романа про это написал — и очень точно — да, про ту свободу, про ту легкость дыхания, которую подарила война…

А пока, сам Игорь Алексеевич чувствовал себя как в окопах, начиная с первых строк, в стихотворении «Гамлет»:

Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислонясь к дверному косяку…

И понеслось, и потекло. Было понятно, что стихи про Магдалину и Христа вряд ли в печать проскочат… Хотя, кто его знает, в наше время качелей. Но почему-то верилось, что сам роман будет издан, и станет ясно, что же это за проза, завершением которой становятся такие стихи…

Врач ничего не сказал Высику об этой подборке не потому, что Высику не доверял — между ним и Высиком доверие существовало полное, еще с самых страшных и тяжелых времен. Просто врач воспринимал Высика человеком антипоэтическим, которому всякие подборки до лампочки. Конечно, Высик сохранил архив Игоря Алексеевича, чтобы архив при аресте не погиб, и очень живо воспринял некогда Бодлера, которого врач продекламировал ему по французски, сразу на русский переведя — но в все это было, так сказать, в пределах личного, в пределах того, что так или иначе непосредственно затрагивало, по биографии, а чтобы Высик, вне непосредственного соприкосновения с личным, как-то отреагировал на стихи, не положенные на музыку — нет, такого просто быть не могло.

Уже подступало утро, а врач все читал.

…Я вдруг припомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне…

Шестое, по старому, это девятнадцатое на нынешний лад. Но было уже не девятнадцатое, было двадцать четвертое.

Когда врач поднял голову от бледной копии и взглянул на рассвет, то — двадцать четвертого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года — в Голландии уже задвигались фургоны из типографии. Наступал первый день продажи первого тиража «Доктора Живаго».

И отсюда пойдет, по нарастающей. Лай в газетах сделается все громче, а ровно через два месяца, двадцать четвертого октября, Пастернаку присудят Нобелевскую премию. И качели Хрущева вдруг резко качнутся вниз.

А пока, врач читал и перечитывал:

…Я в гроб сойду, и в третий день восстану,
И, как справляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.

22

Высик тоже подскочил до рассвета, едва-едва на исходе ночи задремав. После разговора с Шалым он попробовал лечь спать, но сон ему привиделся — дикий, смурной, с которым надолго не заспишься.

Прежде всего, он Марию увидел. Она будто над землей скользила, такая же красивая и молодая, как одиннадцать лет назад, и только странная отрешенность ее взгляда была указанием на возраст — такой взгляд может быть только у людей, изрядно поживших, переживающих вторую, искусственную в чем-то, молодость, и эта искусственность ощутима.

— Я и сам… — сказал ей Высик. — Мне уже за сорок, понимаешь?

Она молча кивнула.

— Ты куда? — проговорил Высик. — Спешишь? Я пойду за тобой.

— Не ходи, — сказала она после паузы.

— Почему?

— Потому что я — твоя смерть.

Высик не растерялся и не испугался. Он ответил как-то очень спокойно и естественно:

— Как будто без тебя у меня есть жизнь. Нет жизни, понимаешь?

— Жизнь всегда есть, — возразила она. — И радоваться ты еще будешь.

Она продолжала двигаться, Высик шел рядом.

— Мне не тебя страшно, — сказал он. — Мне за тебя страшно.

Теперь она спросила:

— Почему?

— Потому что он где-то рядом. Этот бешеный убийца.

— Да, — отозвалась она. — Завтра он будет вот здесь.

Высик огляделся. Незаметно для него, они подошли к станции, к железнодорожным путям. Правее был переезд, от которого отходила дорога на «Красный химик», левее — пристанционная забегаловка и служебные строения. Дверь одной из подзобок была приоткрыта.

— Иди сюда, — Мария повлекла его за руку в эту дверь, и они будто провалились в золотистый полумрак, и Мария сразу сделалась серьезней и старше, и она обвила его шею руками, и так жадно впилась губами в его губы… В этом поцелуе исчезло время, все исчезло.