Тёмное солнце

— Я не хочу верить, но мне и не приходится. Я не верю, я знаю, что однажды один человек стал отцом первой матери матерей, зачав ее с помощью инструментов от своего же дитя. Наш род, и теперь я понимаю это, потому и зовётся матерями — сыновей у нас никогда не было. За всю историю Империи. И все эти образы, слова, осознания, все они роятся внутри меня, сводя с ума. И если я права, если мой первый предок действительно был тронутым умишком, я тоже несу это в себе. Долго ли мне сохранять рассудок? И не потому ли я должна стать последней? Мне кажется, что я иду к смерти. Я должна буду умереть там, у Отца, у океана, и тогда цикл богомерзкого оплодотворения прервётся, мир рухнет и все закончится. «Так и не начавшись», — мысленно продолжила она. — И потому ты и твоя злость на ту Медноликую, с которой вы встречались в прошлом, будет исполнена. Неважно, та ли я, что ты знал. Мне все равно нужно отдать жизнь, если я хочу встретить смерть в здравом уме, а не с пеной у рта. Я потратила все силы, моя жизнь была, как у жертвенного животного, получавшего лучшие корма и лучший уход, чтобы быть выпотрошенным заживо на алтаре в праздник плодородия, во славу солнцу и ради будущих урожаев. Удивительно, но в Империи все равно продолжаются оргии и жертвоприношения, хотя все знают, что стихиями управляют Мастера. И никто пока не задавал больше вопросов, чем требуется для казни за них. Я не вынесу того, что на меня свалилось, мой рассудок не вынесет, и смерть будет лучшим подарком, чем жизнь в руках Посмертника.

Морстен слушал Лаитан, кивая в тех местах, которые подтверждали его выводы, подпирал ладонью подбородок или сжимал кулаки, когда она рассказывала нечто неизвестное, и все глубже понимал, что Света в Империи не было никогда. Вся система была построена на изначально извращённом фундаменте, и, чем больше времени проходило, тем сильнее вылезали наружу все недостатки и откровенные ошибки создателей этого мира. «К хренам уккуньим, — подумал он. — Варгейн, по крайней мере, честен. И не опускался до такой низости, как использование собственных детей».

— Я помню твою смерть, Гравейн, — сказала Лаитан, и ее губы дрогнули, искривляясь в кривой дрожащей улыбке. — Я помню все смерти за все тысячи лет. Теперь помню. Я видела свое зачатие, я знаю, что золотой колосс Империи почти подчинился Посмертнику, а серебряный, скорее всего, затянул с пробуждением памяти носителя именно по тем же причинам. Потому Ветрис так и проявляет себя, чувствует, или, возможно, тоже что-то вспоминает. Он должен быть таким же, как мы, но с нами он говорить об этом не станет. И мне уже кажется, что все пять тысяч лет каждый из нас только и делал, что рождался, чтобы убить другого, или быть убитым им. Будто во времени появилась петля, и мы теперь бегаем по кругу этой верёвки, дробясь и теряя остатки рассудка и человечности.

Она уставилась в огонь, обхватив себя руками за плечи. В новой одежде это было непросто, но острое желание защититься от себя и мира превалировало настолько, что Лаитан отбросила приличия и сомнения.

— При всей своей ненависти к Посмертнику, который использовал умирающего для достижения своих грязных целей, — раздраженно махнул рукой Морстен, — он сейчас совершает почти благое дело. Это всё, — он мотнул головой в сторону, — настолько прогнило, что только властителю разложения и гибели заниматься разбором завалов, образовавшихся за пять тысячелетий. Я уничтожу этого сладкоречивого гнилоуста при первой возможности, но вижу, что нужно менять мир. Невозможно так мучить, и так мучиться. Ветрис, ты, Крес… Пеленгас, чтоб его порвало на куски. Кто в итоге получит главный приз?

Гравейн махнул рукой.

— Я ведь тоже знаю о всех этих смертях, предательствах и отвратностях, — он хрустнул веткой, которой мешал угли. — Знаю, и помню, словно сам пережил. Тебе тяжело сейчас, и будет еще тяжелее, Лаитан. Но я понимаю, каково приходится тебе, и я помогу. Сделаю, что попросишь. И когда попросишь. Петлю надо разрубить.

На секунду ему показалось, что напротив них с Лаитан сидит еще кто-то, невысокий, в темных одеждах. Но призрак исчез, как клуб дыма, и Морстен придвинулся к Медноликой, обхватив ее плечи рукой, словно прикрывая от всего остального мира. Это был жест помощи, символическое понимание и разделение знания. В какой-то мере.

Медноликая вздрогнула, сжавшись в комок, когда рука Морстена легла ей на плечи. Возможно, он подумал о том, что она испугалась его, но Лаитан, чье горло внезапно перехватило, а язык присох к глотке, могла бы поклясться, что со страхом это ощущение не имело ничего общего. Тёплая рука северянина была такой же, как и рука Креса, однажды прижавшего к себе Литан.

Мать матерей вспомнила, что сошла с ума совсем недавно, и потому прижалась к Морстену теснее, желая спрятаться в нем, как пряталась Литан.