Тёмный набег

Интересно, миновал ли уже послезакатный час или страшный сон длился считанные минуты? Или даже секунды? Сколько времени он проспал? Всеволод прислушался. Снаружи — тихо. На звоннице дозорные не бьют тревогу, не доносится с монастырского подворья шум битвы, не кричат люди и не завывает упыриное отродье.

А здесь, в тесной монашеской келье по-прежнему сидят друг против друга двое. Сидят и всё ещё ждут чего-то. Человек с двумя мечами. Опытный воин обученный сражаться с порождением тёмного обиталища. И ещё… Кто-то… Дрожащая девица. Тоже — человек. Наверное… Скорее всего…

Эржебетт вела себя как человек. Как обычная перепуганная вусмерть девчонка. Разве что не плакала больше: дорожки слёз на щеках уже высохли.

Но час зверя? Истёк? Или рано ещё? Всеволод многое отдал бы, чтобы выяснить это наверняка. Сейчас, сразу.

Он глянул в окно. Темно. Тучи. Ни луны, ни звёзд не видать. Глянул на свечи. Тоже — трудно понять. Всеволод не знал, как быстро горят эти монастырские свечи, но сгорели они основательно. Восковых слёз натекло на камень изрядно.

Натекло… Истёк?…

Наверное ж, истёк вместе с ними и роковой час. А не весь — так большая его половина. А если что и оставалось ещё — то, может, самая малость.

Эржебетт шевельнулась.

Простонала — вопросительно. Просительно.

— А-а-а?

Страшно, ей должно быть. Ещё бы не страшно! Щемящая жалость к беззащитной, бессловесной, без роду — без племени юнице вдруг сжала грудь Всеволода. Сжала, скрутила, да так, что…

— Не нужно бояться, — стараясь, чтоб голос звучал ласково и успокаивающе, проговорил он. — Ничего не нужно бояться!

Поняла? Нет?

Сказанных слов — нет. Их смысл — да.

Уста Эржебетт дрогнули. Девушка улыбнулась — самыми уголками рта. Всхлипнула. Да, снова плачет…

Сдвинулась с места. Не отводя от Всеволода молящих глаз, поползла к нему на четвереньках. Плакала и ползла. Обползала одни свечи, валила другие.

Волкодлак преодолел бы это расстояние в один прыжок. В полпрыжка. А она всё ползла. Как рабыня к ложу господина. Как собака к сапогу хозяина.

Эржебетт тронула его ноги.

Придвинулась. Ближе.

Ещё ближе.

— А-а-а? — всё с той же мольбой в голосе.

Молит о защите, покровительстве и благосклонности? Ох, до чего же жутко ей сейчас! До чего же сильно должна пугать ночь бедняжку, пережившую встречу с волкодлаком и чудом спасшуюся от упыринного воинства.

— Ты в безопасности, Эржебетт, — уверял Всеволод.

Если не вздумаешь обращаться в нечисть…

— Самое страшное — позади, — говорил он ей.

Если уже ушёл в небытие послезакатный час.

— И всё будет хорошо, — обещал Всеволод.

Если они доживут до утра. Оба, а не один из двоих.

— Всё скоро кончится, — пророчествовал он.

Так кончится или иначе. Но — должно закончиться.

И — скорей бы!

А ещё…

«Красива! До чего же она всё-таки красива!» — опять не отпускала его такая навязчивая и такая неуместная в сложившихся обстоятельствах мысль. Или наоборот — вполне естественная мысль?

«И ведь не просто красива — а красива особой, пробуждающей дикую страсть, манящей, влекущей… жуть, как влекущей красотой».

Хотелось поступить с ней так, как испокон веков поступает мужчина с женщиной. Как господин с наложницей.

А Эржебетт всхлипывала и жалась к Всеволоду. Искала защиты, опоры, спасения. И дрожала, дрожала. От ужаса? Или… или уже нет?

— А-а-а?

— Ну, что с тобой, милая?!

Всеволод приобнял её. Не отпуская мечей.

Странные то были объятия. С этими дурацкими мечами Всеволод чувствовал себя сейчас до крайней степени глупо и неловко. Зачем он вообще их вытащил, эти серебрёные клинки? Зачем до сих пор держал перед собой и ею? Между собой и ею?

Эржебетт будто и не замечала обнажённого оружия. Она прижималась к нему, дрожала. Сильнее…

Успокоить! Как её успокоить?

А как успокоить себя? Свою плоть? Которая жаждет только одного — греховного и бесчестного по отношению к этой слабой беззащитной девчонке.

Бьющееся в руках тело, хлюпающий нос, уткнувшийся в серебрённую пластину наплечника.

— Всё хорошо, Эржебетт, слышишь? — бормотал Всеволод. — Всё хо-ро-шо.

Что можно сказать ещё, он не знал.

Эржебетт кивала. Она улыбалась ему. Счастливой и в то же время такой жалкой улыбкой. Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слёз и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнажённых клинков. Она уже поняла или почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот — сейчас она цеплялась за него ещё крепче, ещё сильнее.

— Что? Что ты делаешь?

Она его целовала. Извивалась змеёй — перед ним, на нём, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала губы и глаза. Посеребрённые шлем и брони, к которым без большой нужды не прикоснётся ни одна нечисть. Руки, ноги. Даже мечи целовала, выплёскивая в этих поцелуях всё своё «спасибо», всю благодарность, неведомо за что. Словно он и не сторожил её этой ночью с обнажённым оружием в руках. Словно не сторожил, а охранял.

Однако только поцелуями дело не ограничилось.

Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застёжки, ремни…