Тёмный набег

— Эржебетт, — прохрипел Всеволод.

А самому сдерживаться уже нет сил. Почти — нет.

— А-а! А-а! — теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь в нём — мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.

И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных затягивающих зелёных глазах — томная поволока.

Но… ведь…

— Сейчас не время, — не очень уверенно пробормотал Всеволод. — И монастырь — не место…

Пусть даже латинянский монастырь. Зачем осквернять? Хотя с другой стороны… Монастырь ведь уже осквернён упыриным воинством.

— А-а! А-а! — это уже стон. Нетерпеливый, жаждущий.

Эржебетт часто-часто кивала. Время… Место… Что ж, может быть, иного времени и места у них не будет. Так зачем же противиться древнему изначальному зову? Он же не снасильничал. Он не воспользовался. Не обманул. Тогда — зачем? А незачем! Нет никаких причин себя сдерживать.

Рыжие волосы разметались по серебрённым пластинам доспеха, запутались в кольцах брони. Безумная красота пробуждала безумное желание. Эржебетт была нема, но слов сейчас и не требовалось.

Всеволод отложил мечи. Под робкими и, в то же время, страстными объятиями, под настойчивыми ласками расстегнул и сбросил доспехи.

И вот тут-то Эржебетт оборотилась. Теперь уже не во сне — наяву. По-настоящему. Из несмышлёной юницы — в любвеобильную деву. И оба они — воин, приехавший в чужие края оборонять от нечисти чужую Сторожу, и немая отроковица, так и не ставшая в эту ночь нечистью, утонули в страсти.

Без остатка.

До рассвета.

До полного беспамятства.

Из дикого безумства нерастраченного за долгие годы воздержания и нежданно прорвавшегося любовного пыла Всеволод вынырнул не сразу и не вдруг. Очнулся опустошённый, обессиленный, исполненный сладкой истомы и смутных, неясных, но щемящее-приятных воспоминаний об уходящей ночи.

В его объятиях, тесно прижавшись к нему своим юным гибким и упругим телом, лежала притихшая, спокойная, умиротворённая и обнажённая Эржебетт. Угорская дева, переставшая отныне быть девой, походила сейчас на сонную, сытую кошку. Эржебетт блаженно улыбалась и, казалось, вот-вот замурчит.

Под ними было узкое монашеское ложе, ставшее в эту ночь ложем любви и едва вместившее мужчину и женщину, укрытых одним походным плащом. Впрочем, одним лишь ложем они не ограничивались: по келье валялись опрокинутые и погасшие свечи.

«Эк, покувыркались!» — в изумлении подумал Всеволод.

Ночь прошла спокойно. Упыри к монастырю так и не подступили. Колокол молчал. Дружинники не тревожили воеводу.

Наутро Конрад больше не убеждал Всеволода оставить Эржебетт. Глянув на лица русского воеводы и безвестной найдёнки, ставших любовниками, тевтон лишь неодобрительно покачал головой и сухо процедил сквозь зубы:

— Тебе говорить с магистром, русич…

— Поговорим, — бодро отозвался Всеволод.

И приказал:

— Выступаем.

До орденской Сторожи оставался один переход. Последний. Дневной. Безопасный.

Глава 3

Тевтонский замок — огромный, мрачный и величественный, возведённый из глыб тёмного базальта — занимал место, словно специально созданное для строительства укреплённого форпоста. Этот замок был гораздо больше прочих встречавшихся им на пути эрдейских цитаделей и походил, скорее, на невеликий, но хорошо укреплённый город.

На чёрный город. На чёрную крепость. Кастлнягро…

— Ну, прямо не Сторожа-Харагуул, а логово Эрлик-хана, — пробормотал Сагаадай.

— Чьё логово? — рассеянно спросил Всеволод, не расслышавший реплику степняка.

— Вы, урусы, называете его Чёрным Князем…

Зильбернен Тор запирал тесную горловину, на дне которой громоздились многочисленные каменные завалы. Это труднопроходимое ущелье соединяло холмистую, густо поросшую дремучими лесами долину, что вела в земли Семиградья, с обширным горным плато на дальней возвышенности.

Неприступные островерхие хребты, будто неровный зубчатый тын, опоясывали всё плато. Отвесные обледеневшие, теряющиеся в туманной мгле, зубья скал, казалось, вздымаются до самых небес. Лишь со стороны ущелья-горловины в сплошной скальной стене имелся широкий проход, через который ещё издали — с холмов, что повыше, и с обрывистых горных круч, человеку, обладающему хорошим зрением, можно было разглядеть, что сокрыто в каменном котле.

Всеволод на зрение не жаловался…

Стиснутая скалами, ровная, как доска и совершенно безжизненная — ни деревца, ни кустика, ни травинки — горная равнина по ту сторону ущелья являла собой унылое зрелище. Каменная пустошь — одно слово. Глаз цеплялся лишь за озеро овальной формы, поблёскивавшее в самом центре плато.

— Мёртвое озеро, — коротко бросил Конрад.

Мёртвое… Озёрная гладь холодно отражала солнечные лучи, и, судя по отсутствию растительности у берегов, вода эта, действительно, не давала жизни и не питала корни. А о том, что таилось в тёмных глубинах, не хотелось даже думать.