Тёмный ручей

– Я никогда не помогала вашему отцу! – сдавленно выкрикивает она, но я не верю ей. Я думаю даже, что она не верит сама себе.

– Помогала, – возражает Коннор. – Мы видели. Перестань говорить, что ты этого не делала. Мы никогда больше снова не поверим тебе.

И всё. И это всё. Это самая длинная фраза, которую он произнес с того момента, как нашел то видео.

Его слова больно ударяют маму, и она хватает воздух ртом, словно от пинка в живот. Смотрит на Хавьера. На Кецию. Но всем нам больше нечего сказать ей. Я вижу, как что-то внутри ее ломается, и она снова садится в кресло. Вид у моей матери такой, словно она хочет умереть.

Мне больно видеть это, однако я стараюсь подавить эту слабую часть своей души – ту, которая по-прежнему, как это ни глупо, хочет верить в то, что всё будет в порядке. Нет. Ничего не будет в порядке, и не было с самого начала. Может быть, я наконец-то перестану верить в эти дурацкие лживые сказочки.

– Чего вы от меня хотите? – наконец спрашивает мама. Голос у нее безнадежный. Она побеждена. Она сдается. Я хочу радоваться этому, потому что это хорошо, но ощущаю лишь пустоту. Гнев, двигавший мною, начинает иссякать. Остаются только тишина и осколки, и я никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой.

– Я хочу, чтобы ты ушла, Гвен, – отвечает Хавьер. – И не возвращалась, пока все это не закончится и у тебя не будет подлинных доказательств того, что ты сейчас утверждаешь только на словах. Сейчас тебе нельзя быть рядом с твоими детьми. Это им вредит.

Почему-то это меня удивляет. Я не думала, что он будет на нашей стороне. Или Кеция. Но они встают на нашу сторону. Против мамы.

Это хорошо.

Мама тоже не может поверить в это.

– Хави…

– Если ты сможешь доказать то, о чем говорила, если за этим действительно стоит «Авессалом», тогда и поговорим, – вмешивается Кеция. – Тогда я первая призна́ю, что была не права. Но сейчас я буду дурой, если не поверю собственным глазам, – а они говорят мне, что ты помогала Мэлвину Ройялу переносить какую-то несчастную девушку в камеру пыток. Если это правда хотя бы отчасти, ты не заслуживаешь того, чтобы когда-либо еще увидеть своих детей.

Мама прижимает ладонь к губам, словно сдерживая крик или рвоту. На ее лице читается… шок, паника, я не знаю. Но ей больно. «А мне плевать, – сердито говорю я себе. – И хорошо. Я надеюсь, что ей больно».

– Если я действительно делала то, что показано на этой записи, то зачем мне охотиться за ним сейчас? – спрашивает мама. Ее голос дрожит так сильно, словно вот-вот оборвется. – Какой это имеет смысл?

– Это имеет смысл, если ты пытаешься вернуться к нему и снова действовать сообща, – отвечает Кеция, и мама застывает в неподвижности. Мой желудок подкатывает к горлу, потому что это может быть правдой. Возможно, мама и папа всегда действовали вместе. А может быть, и до сих пор продолжают действовать.

– Неправда, – говорит мама. Это звучит слабо. Это звучит как ложь, и я снова начинаю ненавидеть ее всей душой.

– Это ты так говоришь. Возможно, эта игра в невинную жертву с самого начала была ложью и ты всегда сотрудничала с «Авессаломом». Тем больше причин держать детей подальше от всей этой грязи.

Неожиданно в моей памяти вспыхивает картина, которая замораживает поток ненависти, струящийся через меня. Мама, спускающаяся по лестнице в подвал Лэнсела Грэма. Ужас на ее лице, когда она осознала, что именно видит.

Счастье, когда она увидела нас с Коннором невредимыми.

Это не сочетается со всем остальным, и это самый искренний, неподдельный момент, когда я увидела, по-настоящему увидела, как сильно она любит нас обоих. Мама пришла за нами в то мрачное место, где, как я думала, нам предстояло умереть в одиночку. Она была ранена, истекала кровью, она сражалась ради того, чтобы попасть туда и спасти нас.

Убийцы и лжецы так не поступают, верно?

«Быть может, она действительно любит нас», – думаю я. А потом: «Но, может быть, она просто любит папу сильнее». Это ужасная мысль, от которой у меня внутри становится холодно, и я одной рукой обнимаю Коннора за плечи. Я не могу рисковать. Я должна защищать его. И это значит, что я должна заставить маму уйти.

Неожиданно понимаю, что устала от всего этого. Я просто хочу свернуться калачиком на своей кровати и плакать.

Мамин шарф слегка разматывается, открывая целую коллекцию кровоподтеков: темно-красных пятен, соединенных между собой ниточками лопнувших капилляров. Кто-то напал на нее, и на секунду я ощущаю страх и тревогу за нее; мне приходится отгонять эти чувства, потому что она лгунья и, вероятно, заслужила это.

Голова у меня болит, и я ненавижу эту боль – я ненавижу это всё. Поэтому говорю:

– Просто уходи, мама. Ты нам не нужна. – Я имела в виду «нам не нужно, чтобы ты была здесь», но получилось так, как я чувствовала на самом деле. «Ты нам не нужна». Это худшее, что я могла сказать ей. И я это знаю. Действительно знаю.

Мама делает резкий вдох и прижимает руку к груди, как будто я пырнула ее ножом. Ее губы шевелятся, выговаривая мое имя, но она не произносит его вслух. Наверное, просто не может.

Кеция говорит: